"Галина Щербакова. Ангел Мертвого озера" - читать интересную книгу автора

салата. И тогда жена при гостях сказала: "Ну, что с идиота взять?" И все
громко стали смеяться. А он вышел на крыльцо большого своего дома - уже
четвертой или пятой его географии - и стал курить, и у него почему-то
дрожали пальцы. Но не от "идиота". Слово оно и есть слово. Сказал - исчезло.
Но вот он стоял, выдувая дым в небо, и думал, что тыщу, а может, и больше
лет огромное количество людей красят яички на пасху и почему-то в этот день
целуются. Вспомнил какое-то кино, где негры, взявшись за руки, пели красивую
песню в церкви то ли в Рождество, то ли на пасху. И ощутил острое
одиночество в мире.
Вон небо со звездами - оно и без него будет, двор с курями - тоже
абсолютно самостоятелен, люди тоже обойдутся, если он завтра откинет копыта.
Вон гости остались в его дому, с купленной на его деньги водкой, но он все
равно один, как перст. Оглушительность одиночества была так велика, так
всемогуща, что он вбежал в дом и стал разливать водку, а горлышко бряцало о
рюмки, проливая драгоценную влагу на стол, чего не мог выдержать народ, и у
него отняли бутылку, все смеялись, смех доходил до него, как доходит звук
тяжело груженого поезда - через ноги, чувствующие подрагивание платформы,
издалека принимающей тяжесть товарняка. Потом все сильнее, громче,
оглушительнее, а потом уже ничего...
Вот так и смех людей над ним. Они как бы доказывали свое мощное наличие
супротив слабости одиночества и бились за него насмерть в комнате, где тонко
пахло куличом и резко - нарезанными в салате яичками. Он был им тогда
благодарен, гостям.
Потом через время имя из Библии помогло найти Василия Разина. И Глеб
сел писать ему письмо. Он писал, что живет хорошо, хотя и один, без семьи, и
заработок у него приличный. И что скоро он переедет в однокомнатную
квартиру, уже знает ее номер, а бараку его "секир башка", но уже и время его
пришло: стоит ведь с самого тридцать третьего года. Что разошелся с женой
по-хорошему, но с детьми роднится. Они у него серьезные. Сын возит директора
банка, по-старому - сберкассы. А дочь - учительница младших классов, дети ее
любят. Внуков пока нет, но "дурное дело нехитрое". В конце письма Глеб
спрашивал, где и как живет Вера, он, мол, помнит ее хорошо и думает, что
"обошел свою дорогу".
Фраза эта была хитромудрая. Она как бы говорила, с одной стороны, о
некоем завершении пути, но могла быть понята как и то, что не там ходил
мужик, не там. Глеб гордился фразой, потому как если Верина жизнь сложилась,
то нечего и соваться носом. А если почему-либо нет, как у него, например, то
со слов этих можно и начинать песню.
Никакого ответа не было незнамо сколько времени. Потом пришло письмо:
детским почерком написано, что дедушка давно умер и похоронен на кладбище.
Дите есть дите. Пишет как понимает. Похоронен - значит, на кладбище, а не
просто в землю зарыт. Дите это, думал Глеб, от Вериных детей. А чье же еще?
Про первую семью Василия Глеб не знал. А внучка, которая писала, была как
раз от сына Вовки из первой семьи. Василий давно схоронил Жанну, у которой
был рак всех женских причиндалов. Вера жила далеко. Вдового отца забрал
старший сын, который с детства носил в душе боль ухода отца из семьи.
Мальчик помнил, как высокий и сильный папка с котомкой закрыл калитку,
как побироха какой, а мама держала их за дверью и причитала: "Бог нас
простит". Младшему уход отца был без разницы, а Вовке все запало в душу так,
что в этом месте западания выросло плохое: нелюбовь и к матери и к Богу,