"Галина Щербакова. Ангел Мертвого озера" - читать интересную книгу автора

и дальше сквозь брызги - какой-то лепет о чем-то божественном. "Ты что,
веришь в Бога? - оторопело спросила жена. - Ты же всегда был против". Муж
вышел, хлопнув дверью, и у бедной женщины что-то сдвинулось в голове.
Она поняла, что она какая-то не такая, что у нее, видимо, не хватает
ума ни для мужа, ни для дочери. Это они у нее особые, а она простая, как три
рубля. Спит с водопроводчиком, ей это нравится, а было и похуже, почти
пятьдесят стукнуло, зашла как-то к начальнику цеха, они на фабрике делают
фальшивые сковородки под "тефаль". Она отвечает за яркую наклейку, которая
придает сковородке вид дорогого товара. Она пришла сказать, что этикетки
кончаются, а поставщик их динамит, и надо перезаключить договор. "Ну!
Перезаключай!" - ответил начальник. "Так там же другие теперь деньги.
Значит, и цена подымется". - "Подымется, - ответил начальник. - Рыночная
экономика". "Ладно", - сказала она. Но он успел дойти до двери и замкнуть ее
до того, как она ушла. Потом перегнул ее на стол и так в нее всандалился,
что она даже вскрикнула, но тут же улетела на облако и уже хотела, чтобы это
никогда не кончалось.
Начальник цеха сказал: "Дашь и смежнику! Может, он найдет бумажки по
старой цене. Ты баба хоть и старая, но вкусная. Мало этим пользуешься". На
самом деле начальник до ужаса боялся молодых женщин. От них шла некая
непонятная ему сила, а он, как Маркс, ценил в женщине слабость, которая
осталась теперь только у пожилых дам.
И сейчас женщина ощущала себя на припеке ада, где ей и место, раз она
во столько миллионов раз плоше мужа, который никогда бы не стал переламывать
ее пополам на столе, и дочери, которая не позволила бы даже приблизиться к
себе с подобными мыслями. Она бы начальника кинула через себя, как Путин
бросает подставных противников в показательном дзюдо. Очень красиво, но все
это "тефаль", которую они производят.
Вот такая была это семья, а совсем не какая-нибудь другая. Другая нам
сейчас и не интересна, потому что именно в этой живет Иван Иванович. Он идет
среди своих женщин, с чувством глубокого презрения озирая человеческий
товар, идущий мимо и навстречу. Он окучивает в своей голове мысль о том,
насколько же он лучше других. Он не побежит, как этот вот малахольный, за
уходящим троллейбусом, чтоб успеть закинуть на ступеньку ногу. Он не будет
тащить до спадания штанов уродливые клетчатые сумки килограммов на двадцать,
не меньше, он не будет обхватывать за плечи барышень, разворачивая их лицом
к себе для откровенного засоса при всех других, отвратительных, но по
другому признаку, людях.
Улица питала уже хорошо наполненное озерцо гнева и ненависти к человеку
как таковому, который мало того, что испражнялся, вонял и потел, но еще как
бы и воображал о себе нечто большее. Иван Иванович еще не додумал всю мысль
до конца, окончательный диагноз жил вне его построений, и он пока не торопил
познание. Оно само по себе было радостно, ибо возвеличивало его над улицей,
и он как бы шел со своими мыслями по головам этих перепрыгивающих через лужи
людей, и их - сверху так хорошо видимых - так, оказывается, было много, что
никаких проблем с перешагиванием не было. Стоишь на чьей-то кепке, а тут уже
подана тебе лысина, ступишь на нее, а фетровая шляпа уже поспела, и так
славно, так славно. Как в детской песне: "По улице шагает веселое звено,
никто кругом не знает, куда идет оно". Иван Иванович знает. И он широко
улыбается своим дамам, которые, конечно, рядом с ним, на земле. Они у него
крепкие. Наступить на них - самое то.