"Галина Щербакова. Ангел Мертвого озера" - читать интересную книгу автора

Он подозревал, что женщина специально распатронивает водопроводные
прокладки, но вот это он думал зря. Жена Ивана Ивановича ничего подобного не
делала. Ей хватало естественного износа труб и кранов, чтоб тело долго
помнило и было сыто. Она говорила себе: "А жены моряков? А полярников? А
космонавтов?" Вот и она. Иван Иванович иссяк смолоду, это все равно что
подорвать член на мине. Разве б она его бросила? В момент этой благородной
мысли она даже прижималась к нему боком и сильнее висла на его локте, отчего
Иван Иванович костенел телом от гнева, а мозг его выбрызгивал бурунчики
мыслей про низость женской природы вообще и идущей рядом в частности, ну что
за прижимы в их возрасте, когда рядом идет дочь тридцати двух лет, рост 185
см. размер обуви 42, которой ничего такого не надо. Она у него аскет, у нее
отцовская природа. Ни разу ни один мужик на нее не посягал, потому как
повода не давала.
И Иван Иванович подтягивал к себе дочь другой, свободной от жены рукой,
и они занимали весь тротуар, эдакая семья-стенка, вышедшая на прогулку.
Могло ли прийти в голову Ивану Ивановичу, что дочь в ванной
разглядывала свое тело, не белое, не загорелое, а слегка сероватое, с
пупырышками, с плоскими, вытянутыми до подмышек грудями без сосков, а двумя
рыжими пятнами вместо них. Дочь понимала, что не сексуальна. Однажды один
парень, у которого язык никогда не сдерживал никаких слов, сказал ей: "Такие
бабы, как ты, хороши для быстрин рек, тебя никакой волной не сбить. Еще и
меня на себе перенесешь. А как тебя приспособить в жизни простой, я, ей
Богу, не знаю. Тебе надо в Чечню. Носить раненых". Странно, но сначала она
приняла это за комплимент. В ней взыграла гордость. Она сказала про эти
слова матери. Та разоралась: "Как ты позволяешь с собой разговаривать в
таком тоне! Ты же девушка. А не солдат запаса". Но тут же мать как-то увяла,
а потом даже тихонько плакала и стала придумывать дочке новую прическу и
вообще другой вид.
Но не тут-то было. Никакими увещеваниями ту нельзя было убедить
нацепить на слабый серый хвост волос бантик в крапинку. Или заколку с
растопыренными крыльями. Нет и нет! Мать сажала дочь в кухне на стул и,
велев закрыть глаза, тихонечко вырисовывала ей брови и веки, темнила скулы,
но как только доходила до длинного и узковатого рта, который мать пыталась
очертить, прихватив карандашом чуть лишку пространства лица, дочь с воем
бежала в ванную и терла лицо щеткой, чтобы ничего, ну ни капелюшечки из
материнских художеств не оставалось. Та ничего не могла понять в своем
дитяти. Ведь садилась же на табуретку, раздвинув ноги и пропуская мать с
косметикой в их раствор, но пока та двигалась со лба книзу, происходило
что-то в дочери, какая-то не понятная ей метаморфоза, доводящая ее до крика.
Откуда ей было знать, что дочери были приятны касания матери, мягкие
толчки ее больших грудей, твердость коленки, и она просто боялась до ужаса
касания губ, ибо тогда было бы совсем ясно, какая она сучка, тварь, и ей
мало расцарапать себе лицо, ее надо убить. Вот и вся тайная тайна дочери с
большими мужичьими ногами.
Мать же мучалась сердцем, боялась, что у дочери на почве воздержания
будет рак, такие случаи сплошь и рядом. Она имела глупость сказать об этом
мужу. И увидела его открытый до самого горла рот, где болтается бесполезный
по жизни язычок гортани. Она увидела его пломбы и дыры, и застрявшую в
межзубьях пищу, и через все это остро пахнущие слова о том, что она, грязная
баба, не смеет касаться того, что ей неведомо, - чистоты и целомудренности,