"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

о бок, однако обособленной жизнью. Проходит еще немного времени - и вот уже
мчатся по улицам сани, запряженные резвыми лошадками, далеко разносится
звон колокольчиков, из баров слышна американская музыка, воздух дрожит от
гула фуникулеров. Это начинается "сезон".
В этом году ясные дни, сухой и чистый снежок сулили хорошие доходы. Но
потом погода внезапно испортилась, налетел ураган, повалил снег, и
казалось, ему не будет конца: снег был тяжелый, густой, мокрый, он засыпал
лыжные трассы, невозможно стало даже прогуляться. Скверная зима. В четыре
часа уже темнело, глубокий снег покрыл склоны. Потом снегопад кончился,
задули порывистые влажные ветры, ломая в лесу деревья, срывая дранку с
крыш... Курортники уезжали. Отели закрывались один за другим. Можно было
видеть, как бредут, сутуля спины под ветром, к станции группки обозленных
людей, ощетинившиеся лесом перепутанных лыж. На поселке это бегство
сказалось самым пагубным образом. В метеослужбу звонили по двадцать раз на
дню: погода стала бедствием для всех горнолыжных баз. Кафе были
переполнены. Витрины с сувенирами выглядели теперь нелепо, предлагая
копилки-шале и вышитые замшевые кошельки в деревне, покинутой туристами и
лыжниками.
Но нам с Женевьевой, хоть мы и не могли никому об этом сказать, такая
погода очень нравилась, и каждый день мы отправлялись на прогулку в
истерзанный ветрами лес. Он местами являл собою картину разорения:
вывороченные корни елей вздымались среди пней, ямы зияли воронками между
стволов, то поваленное дерево, то ворох сломанных сучьев загораживали
дорогу, густо припорошивший их снег сглаживал колючие очертания этих
преград. Трудно было пробраться среди завалов: их белизна слепила глаза, и
мы то и дело спотыкались, неуверенно ступая в расщелины и рытвины,
разверзавшиеся под нашими ногами. Однако ни за что на свете мы не
отказались бы от этих прогулок.
Я долго думал о них, прежде чем выйти из дому, заранее предвкушая
радость от лицезрения снега, и сердце мое учащенно билось, когда я
представлял себе минуты, которые проведу вдвоем с Женевьевой. А поздно
вечером, проводив ее в Бюзар, я вспоминал белые галереи и пещеры,
ослепительные стены и залы, выстроенные глубоким снегом, наши тайные
владения, чистые и безмолвные, куда мы попадали, входя под сень леса.
Иногда у меня бывало там такое чувство, будто я вошел в архитектурное
сооружение, совершенное в своей фантазии: словно зодчий, храня свою тайну,
закруглил углы, изломал коридоры и аллеи, разрушил симметрию причудливыми
нагромождениями, ледяными натеками, кудрявыми, как облака, кустами между
галереями белоснежных деревьев, выстроил снежные стены, внезапно
закрывающие перспективу тропы или белого зала под серым небом за
сверкающими инеем ветвями. Солнца не видно. Сияние исходит от белизны -
долгий, мягкий и ровный свет, незадуваемый ветром. Время от времени ком
снега падает на землю. И снова смыкается тишина. Время вращается вокруг
своей оси. И так долго не властен вечер над этими стенами. Белизна не
гаснет, лес тонет в тумане, в сумраке, но под деревьями белый свет еще
указывает дорогу идущим...
Я разжигал огонь в камине в моем кабинете, отсветы пламени плясали по
комнате, и оживали в алом свете бумаги на столе, мебель, гравюры на стенах.
В Бюзаре Женевьева, должно быть, уже спала, и я видел ее рассыпанные по
подушке волосы, сияющий венец среди зимы, словно залог того, что вновь