"Виктор Шкловский, В.Каверин и другие. Воспоминания о Ю.Тынянове " - читать интересную книгу автора

баржи. Зимой, перебивая друг друга, качаются слои и спирали вьюг.
Зимой через вьюгу в красный университет по мосткам, вечером окаймленным
двойным желтым пунктиром керосиновых фонарей, в фуражках с синими
околышками, идут студенты, подняв воротники холодных шинелей. Медные
пуговицы холодят щеки: мы не носили теплых шапок, а наши пальто редко были
на вате.
Синие фуражки, короткие тужурки, быстрые шаги, громкие голоса.
Широкая Нева - заглавная строка новой истории.
Молчаливые дворцы, крутой шлем Исаакия, Адмиралтейство и за городом
дворцов - дымы. Город дворцов стоит на ладони города заводов. Будущее
видно; куда ни посмотришь, далекий подъемный кран там, на взморье, направо,
а далекие дымы заводов налево: великий, широкий, залитый водой - город
вдохновений поэтов... белых ночей... Город наводнений и революций.
Город, который для Гете был моделью того приморья, в котором Фауст
хотел построить город, чтобы сказать здесь мгновенью:
"Остановись, ты прекрасно!"

УНИВЕРСИТЕТ
Белокурые и черноволосые студенты идут по университетскому коридору
мимо желтых ясеневых шкафов.
Здесь ходил высокий, очень худой, как бы иссохший, очень молодой и
очень отдельный Шилейко: он занимался - в целом мире, кажется, один --
сумиро-акатским языком, переводил стихотворную повесть "Гильгамеш",
сравнительно с которой Библия и Гомер - недавние события.
Здесь ходили веселые, как будто свободные от занятий юристы,
озабоченные и непонятные математики и мы, филологи разных мастей.
Здесь я увидел в первый раз хохлатого, узколицего, ходящего с закинутой
головой поэта Осипа Мандельштама.
Здесь я подружился со стройным, еще румяным, красивым, темноглазым
человеком, звали его Юрий Николаевич Тынянов. Он работал в семинаре
Венгерова.
Семен Афанасьевич Венгеров, человек еще не старый, небрежно одетый в
черный длинный сюртук, почтенный, озабоченный, носил свою черную, начинающую
седеть бороду с достоинством.
Его методом был эмпиризм. Венгеров старался узнать все о писателе, и
особенно о его биографии, и все записать.
Если бы он построил церковь, то иконами в этой церкви были бы
библиографические карточки. Когда он начинал рассказывать, то не мог
кончить. Он все время начинал книгу за книгой. Они обрывались на первых
буквах, потому что текли по алфавиту, а букв много. Он издавал классиков,
соединяя в них в качество иллюстраций снимки с самых разнообразных рисунков
и картин, посвященных автору.
История для него двигалась по алфавиту и была неподвижна, как алфавит.
Ей и не надо было двигаться, она стояла, как библиотечные шкафы: все
повторялось, потому что все цитировалось.
В то же время у Семена Афанасьевича были хорошие черты: он, желая знать
в литературоведении все, понимал, что великий писатель не одинок, как не
одиноко дерево в лесу.
Он видел литературу широко, но не мог выделить главного.
Поэтому его обширные замыслы кончались тем, что он начинал печатать уже