"Евгений Шкловский. Заложники" - читать интересную книгу автора

терпения, - напутствовал его Серебрянников, всовывая в руки завернутую в
газету картину, - бери, бери, на память...
Был уже совсем поздний вечер, темно, несколько фонарей скудно
высвечивали улочку, кое-где в глубине дворов виднелись освещенные окна
домиков. Виталий был один, с холстом под мышкой, твердый - холст, а он,
кажется, не в себе, от коньяка, хотя, может, и к лучшему.
Пошатывался.
Еще он был недавно, вроде бы, у Ларина, который уезжал, но уже и уехал
- настолько это было далеко.
Впереди, в темноте брезжили очертания монастырских стен. "Мертвый
город, - подумалось Виталию, - и я - мертвый". Ему внезапно снова захотелось
взглянуть на серебрянниковскую картину, как будто бы в ней было что-то,
очень важное для него. Его тянуло к ней почти физически, как к женщине, хотя
он не понимал почему. А сам Серебрянников, несмотря на то, что оставался, не
уезжал никуда, был чужой, и эти идеи его, которыми тот упивался, странные...
Это была почти трезвая мысль, и Виталий, проходя мимо очередного
фонаря, остановился, развернул газету - мелькнуло знакомое лицо какого-то
деятеля, обрюзгшее, - прислонил холст к столбу, а сам присел на корточки,
чтобы получше разглядеть.
Изображение угадывалось с трудом, казалось серым, сливалось с
сумерками, и это еще более усиливало ощущение мертвенности, которое он
почувствовал еще там, в доме Серебрянникова.
И вдруг уже совсем трезво и холодно подумалось: "Великое творение!
Игорь сам не понимает, ч т о он написал", - в груди стало пусто и гулко. Там
он сидел возле холста, сначала на корточках, потом опустился на колени и все
смотрел, смотрел, словно ждал, что откроется нечто...
О чем речь, они многое могли - Ларин, скольких поставивший на ноги,
сложнейшие операции делал, Серебрянников со своими картинами, другого такого
не было, но... но только не спасти город, их город, родной, кем-то
безжалостным обреченный на заклание. Он, Виталий, тем более не мог.
А вдруг Серебрянников и в самом деле прав: Страшный Суд?..
Но только не принимала душа, не принимала!
Виталий закурил, глубоко втянул в себя дым. Еще раз чиркнул спичкой и
поднес, горящую, к холсту - получше разглядеть, раздвинуть сумерки, и не
заметил, как пламя доползло, подкралось к пальцам, обожгло. От неожиданности
дернул рукой, выронив спичку. И потом завороженно смотрел, как медленно,
робко занимается пламенем газета, на которой стоял холст, как расползаются
красноватые язычки, ближе, ближе, почти касаясь края картины, вот оно
затрепетало, как бы набираясь решительности, зашипело - и тут же рванулось,
ринулось вперед...