"И.С.Шкловский. Эшелон (оригинал текста, никакая редактура не проводились)" - читать интересную книгу автора

покоится человек, совершивший 10000 добрых поступков".
Ему было очень трудно жить и совершать эти добрые поступки в Московском
университете. В этой связи я никогда не забуду полный драматизма разговор,
который у меня был с ним в его ректорском кабинете на Ленинских горах. Этот
небольшой кабинет украшала (да и сейчас украшает, радуя глаз преемника Ивана
Георгиевича) великолепная картина Нестерова "Павлов в Колтушах", где великий
физиолог изображен в момент разминки за своим письменным столом, на котором
он вытянул руки. В этот раз у меня к Ивану Георгиевичу (к которому я делал
визиты очень редко!) было хотя и важное для моего отдела, но простое для
него дело, которое он быстро уладил в самом благоприятном для меня смысле.
Аудиенция длилась не больше трех минут (помню, он куда-то по моему делу
звонил по телефону), и я, после того, как все было решено, собрался было
уходить, но Иван Георгиевич попросил меня задержаться и стал оживленно
расспрашивать о новостях астрономии и обо всяких житейских мелочах. Я понял,
что причина такого его поведения была более существенна, чем неизменно
доброжелательное отношение к моей персоне: в очереди на прием к ректору
сидела (там очередь сидячая) группа мало симпатичных личностей, пришедших,
очевидно, на прием по какому-то неприятному для Ивана Георгиевича делу.
Последний отнюдь не торопился их принять и легким разговором со мной просто
устроил себе небольшой тайм-аут.
Наша беседа носила непринужденный характер. Поэтому или по какой-либо
другой причине нелегкая дернула меня сделать Ивану Георгиевичу такое
заявление: "Я часто бываю в вестибюле главного здания университета и любуюсь
галереей портретов великих деятелей науки, украшающей этот вестибюль. Кого
там только нет! Я, например, кое-кого просто не знаю - скажем, каких-то
весьма почтенного вида двух китайских старцев, по-видимому, весьма известных
специалистам. Тем более я был удивлен, не найдя в этой галерее одного
довольно крупного ученого". "Этого не может быть! - решительно сказал
ректор. - Во время строительства университета работала специальная
авторитетнейшая комиссия по отбору ученых, чьи портреты должны были украсить
галерею. И потом - учтите это, Иосиф Самуилович, - в самом выборе всегда
присутствует немалая доля субъективизма. Одному эксперту, например, великим
ученым представляется X, а вот другому - Y. Но, конечно, крупнейших ученых
такой субъективизм не касается. Боюсь, что обнаруженную Вами лакуну в
галерее не следует заполнить Вашим кандидатом. Кстати, как его фамилия?"
"Эйнштейн. Альберт Эйнштейн". Воцарилось, как пишут в таких случаях,
неловкое молчание. И тогда я разыграл с любимым ректором трехходовую
комбинацию.
Сперва я бросил ему "веревку спасения", спокойно сказав: "По-видимому,
Ваша комиссия руководствовалась вполне солидным принципом - отбирать для
портретов только покойных ученых. Эйнштейн умер в 1955 году, а главное
здание университета было закончено двумя годами раньше, в 1953 году". "Вот
именно, как же я это сразу не сообразил - ведь Эйнштейн был тогда еще жив!"
Затем я сделал второй ход: "Конечно, перестраивать уже существующую галерею
невозможно - это было бы опасным прецедентом. Но ведь можно же установить
бюст Эйнштейна на физическом факультете. Право же, Эйнштейну это не прибавит
славы, к которой он был так равнодушен. А вот для факультета это было бы
небесполезно". "Ах, Иосиф Самуилович, - заметно поскучнев ответил Иван
Георгиевич, - Вы даже не представляете, какие деньги заламывают художники и
скульпторы за выполнение таких заказов! Это тогда, на рубеже 1950 года, на