"Йозеф Шкворецкой "Легенда Эмеке"" - читать интересную книгу автора

работницах с фабрики, которые, мол, все непроходимые дуры, о слесарях,
едва умеющих расписаться, и не приходило ему в голову, что сам он умеет не
намного больше, чем поставить подпись своим замусоленным каллиграфическим
почерком, пережитком имперско-королевских времен; знает немногим больше
четырех действий арифметики, тройного правила, да сжатого обзора чешской
истории, вызубренного когда-то в той героически-патриотической форме
буржуазных и идеалистических историй про героев в народном духе,
аамутненной сейчас непонятным марксизмом; еще он умеет определить
несколько явнобрачных и тайнобрачных растений, подразделить вульгарный
животный мир этой земли на млекопитающих, птиц и беспозиоиочных, но
абсолютно ничего не знает о долловском законе необратимости, об
удивительном развитии черепашьего панциря и полулегендарных
археоптериксах; и не поверит вам, если вы скажете, что у бронтозавра в
позвоночнике было два нервных центра, а следовательно - два мозга, - а
если и поверит наполовину, то сразу превратит это в наглую остроту; а ведь
он с выражением безграничной учености рассказывает сопливым детишкам за
вкопанными в земляной пол столами, что, по теории английского ученого
Дарвина, человек произошел от обезьяны; всю свою жизнь этот учитель привык
умственно возвышаться над своим окружением - над учениками от шести до
одиннадцати лет, и над усталыми крестьянами по субботам в трактире, и над
сельскими кузнецами, рука которых, привыкшая к весу железной кувалды,
никак не втиснет в узкую графу школьного дневника еженедельную
родительскую подпись без того, чтобы при этом всю страницу не измазать
колесной мазью, и чтобы эта суковатая подпись не разлезлась на три-четыре
графы; он никогда не задумывался своим мозгом, сжатым манией учительства,
что так же тяжело, если не тяжелее, и так же почетно, если не почетнее, и,
во всяком случае, гораздо красивее владеть тонким механизмом фрезерного
или токарного станка, выделывать на нем серебристо-блестящие винты и
гайки, следя за молочно-белым потоком масла и охлаждающей жидкости на ножи
фрез и острия сверл, как исправлять красными чернилами естественные
детские обороты речи на штампованные, трафаретные уродства в нашем добром
чешском слоге и засевать ученические головы неискоренимыми,
подсознательными убеждениями, что перед "а" всегда ставится запятая; он
знал, что мое образование (пускай только кудреватая, завитая
необразованность, интеллектуальный обман, какой допускают девяносто девять
процентов людей с аттестатом зрелости, за исключением того одного
процента, из которого выходят физики-теоретики, астрономы, палеонтологн,
палеографы, химики и патологоанатомы) серьезнее, внушительнее, чем его,
как и мой костюм, сшитый у хорошего пражского портного, тогда как его
коренастая фигура, на полголовы ниже Эмёке, заключена в выходной пиджак
того вида, который не подвержен никакой моде и который никто бы не назвал
современным, дополненный галстуком с вечным узором в неясные ромбики и
точки; поэтому он и смотрел злыми и бессильными глазами слабого,
отстраненного калеки, как я танцую ва паркете с Эмёке.
Мы долго молчали. Я чувствовал ее тело, пылающее внутренним теплом
молодых женщин, музыкой, духотой, вином и танцем. Мы молчали, но потом
скрипач, капельмейстер, завел какую-то протяжную и все же быструю
цыганскув мелодию в том судорожном ритме, когда сначала звучит протяжный,
повышающийся тон, который потом взрывается краткой синкопой и длится
дальше на иной высоте, - и Эмёке запела по-венгерски какую-то суровую,