"Йозеф Шкворецкой "Легенда Эмеке"" - читать интересную книгу автора

места за пультом и не откладывавшим скрипку; и еще с несколькими другими;
а я сидел над третьим стаканом вина, поскольку мной овладела особая
нерешительность человека, до сих пор не ощутившего в себе ответственность,
но чересчур человека своего времени, чтобы бороться с равнодушием,
легкомысленностью, безответственностью. Эмёке, вино постепенно ударяли мне
в голову, Эмёке на паркете выглядела совершенно иной, нежели те пять или
шесть остальных девушек в танцзале; она была привлекательнее всех,
обаятельнее, моложе, но в то же время зрелее, без того несовершенства
семнадцатилетнего лица, которое еще не может решиться, сменить ли
очарование детства на поверхностную, неинтересную красоту взрослости или
обаяиие молодости, на женское обаяние возраста обручений и первой полной,
естественной плодности; она смеялась, как и они, глубоким, альтовым
смехом, танцевала с естественной уверенностью женщин, которые умеют
танцевать, как птица умеет петь, как пчела - строить соты; ее тело под
легким летним платьицем - тело настоящей балерины; я глядел на нее и
чувствовал нежность, симпатию к этой отчаянной душе и страстное влечение к
этому телу, к этой груди; влечение, усиленное вином, поднималось во мне,
пока, иаконец, вино, которое мужчина употребляет как суррогат женского
проклятия, рискуя отцовством, женитьбой, карьерой, всей жизнью за обман
краткой минуты, - пока это вино не избавило меня от пут ума и
рассудительности, и когда я заметил, что откуда-то из темных углов зала
вынырнул учитель, со взглядом как у сказочного кота, и пригласил Эмке на
танец, и танцевал с ней, прижимаясь к ее телу, на полголовы ниже ее,
сатир, но без сатирского очарования, а только с его сластолюбивой рожей,
- я встал и энергичным, быстрым шагом человека, вылакавшего три стакана
вина, вломился на паркет и вырвал Эмёке из рук учителя. Я не видел ее с
утра. Весь день я просидел в своей комнате; учитель испарился, а я
остался, спал, размышлял об этой девушке, обо всех открывавшихся
возможностях, о своей неуверенности и нерешительности; но сейчас я был с
нею, обнимал ее за талию, как вчера, но на этот раз она не противилась, и
в голове моей шумело вино, а из ее глаз исчезла мистическая покорность,
монастырская отрешенность искусственно подавляемой страсти, - были это
глаза венгерской девушки, как созвездие над пуштой, а ритм, звучавший
вчера из-под клавиш старого рояля, теперь струился ее стройными ногами,
превращаясь у бедер в круговерть любовной прелюдии.
Учитель отправился к столу, на котором стояла бутылка водки, и опустил
губы в эту горькую жидкость сельских танцулек, запах которой был запахом
похоти, удовлетворяемой в душистом саду за трактиром, с горячим шепотом,
сладкими стонами и сопением; или же, когда не было охочих, готовых
разверстых бедер, судьба ее становилась судьбой всякой прочей воды,
текущей по вонючим, пропитанным дегтем желобкам в вонючих трактирных
уборных, а оттуда в сточные ямы, оттуда в землю, которая очищает воду,
загаженную этой похотью, превращая ее снова в кристальные родники,
стекающие в долину. Потом учитель поднял тяжелые, злые, ненавидящие глаза,
налитые кровью, смотрел на паркет и следил за мной взглядом отставшего от
поезда, смотрел, как я танцую с этой венгерской девушкой; он знал, что я
молодой и холостой интеллигент из Праги, человек, знакомый с тем
неопределенным нагромождением отрывочных сведений, которые создают
впечатление образованности, какое и он пытался возбудить, презрительно
высказываясь ночью о людях, собравшихся здесь, в этом доме отдыха, о