"Йозеф Шкворецкой "Легенда Эмеке"" - читать интересную книгу автора

какой-то игры, кажется, во французскую почту, но сумел уговорить только
пожилую супружескую пару:
директора магазина готового платья в Пардубицах, мужчину с брюшком, в
широких брюках-гольф, и жену его, толстую, почтенную, однако в свои
пятьдесят еще наивно ахавшую от изумления, будто восемнадцатилетняя девица
на карусели; она оживала всегда только за обедом, не потому,что была
ненасытна или жадна до еды, а потому, что еда казалась единственной на
свете вещью, в которой она разбиралась по-настоящему, все остальное же
было для нее туманностями жизни; ее миром был мирок безопасных, прочных
столетних условностей, первого материнского наставления, танцевальных
уроков, старательно подобранных родителями звакомств, помолвок, свадеб,
воскресных богослужений (но если бы кто-нибудь спросил ее хотя бы об
основных понятиях богословия, она не ответила бы ничего; просто ходила в
церковь, пела визгливым, иемузыкальным сопрано псалмы из молитвенника,
становилась на колени, бнла себя в грудь, крестилась смоченными в святой
воде пальцами, кропила кошечек и заказывала службы по покойнице-маменьке),
мир двух или трех родов и кухни, острова надежности, где она превращалась
в виртуоза с абсолютным слухом к запахам и вкусам: так скрипач различает
четверть тона и одну восьмую тона не мозгом, а чувством, чем-то таким,
чего у остальных нет и никогда не будет, что не появляется за пять-семь
лет учебы на кухне у маменьки, а скорее дар сверху, часть бессмертия,
данного человеку сверх его простых, обычных способностей, сверх его
мглистого мозга, в котором медленно шевелится несколько недоразвитых
мыслей, и сверх сердца, залитого жиром, неспособного к фальши и злобе, а
лишь к звериной, животной любви к детям, к мужу, к семье, к дюдям, к жизни
и к покорности перед смертью, последним из тех надежных миров, что стоят
на пути от первого прикосновения этих туманностей жизни. Потом
культмассовик уговорил пожилую швею, старую деву, переживающую свой первый
отпуск вне стен жижковского дома, образцовую работницу коммунального
предприятия "Мужское белье"; всю эту неделю она просидела, простояла и
проходила, не зная, что ей делать, о чем разговаривать, ибо здесь ни с кем
не познакомилась, а в жизни знала только мужские рубахи, но так и не
познала мужчину и любовь и жила заколдованно между прозой рубах и
примитивной поэзией стародевических снов; и франта, который в первые три
дня тщетно обхаживал словачку с косами, но та отдала предпочтение
черноволосому технику, бывшему стрелку РАФ, который, хоть женатый и с
ребенком, а искусство, в котором учитель не поднялся с нижайшей ступени
дилетантизма, довел до вершин совершенства, так что франт сморщился,
одеревенел, съежился в своих полосатых носках и черной шелковой рубахе до
подчеркнутого одиночества в зале массовых развлечений и сейчас уже
наполовину увлекся игрой "французская почта", упрямый и хмурый; и,
наконец, - неопределенного молчаливого мужчину, по всей видимости,
мастера какой-то фабрики, который не промолвил ни с кем ии единого слова;
и с этими людьми, объединенными чувством почти повинности куда-то себя
деть в эту неделю отдыха по выгодно льготной или вообще бесплатиой путевке
и чувством беспомощности перед этой необходимостью, ибо все поддались
иллюзии, что можно провести время иначе, нежели привыкли они, не знающие
ничего, кроме работы, и работа для них стала потребностью, как воздух и
пища, а сейчас их пересадили в образ жизни людей прошлого, которые работы
никогда не знали, жен состоятельных чиновников, офицеров, врачей,