"Йозеф Шкворецкий. Конец нейлонового века" - читать интересную книгу автора

фантастический сон, с охапкой белых лилий, с элегантным, насмешливо
целомудренным миртовым веночком на голове. На скучных лекциях у мадемуазель
Лессавер, на задней скамейке, эта ненавистная Нора Гаусманнова шепотом
делилась с ней соблазнительными откровениями о молодых людях из "British
Society", ибо хорошо знала, что Иржину Кочандрлову целует только дедушка -
под омелой в Сочельник, только мать и двоюродные братья. И еще только Нора,
Норочка, разумеется. Влажными, мягкими, пахнущими несмываемой помадой
губами: милочка, я тебя обожаю, когда поедем с Петром в Персию, ты поедешь с
нами. Петр это устроит, поедешь формально как секретарша, и мы все время
будем вместе, купим в Каире турецкие шаровары и пойдем смотреть на сераль,
на пирамиды, и в Багдаде - всюду-всюду - мы будем вместе. Ах, поцарапать бы
ее! Вырыть на ее лице, словно облитом skin milk , незаживающую кровавую
борозду. Она представила себе Нору голой, лишь в турецких шароварах; силуэт
стройных, округлых бедер в свете сераля, груди - как мраморные полушария под
шелком; эту отвратительно безупречную ночную кожу - и рядом с ней себя:
шелк, как кожура на двух туго набитых колбасках, - ах, ужасная, ужасная,
ненавистная Нора Гаусманнова.
А в душе она ревела, вся розовая и наглаженная и потерянная в
суверенном полукруге из тафты и шелка, из смокингов и белых перчаток, под
кремовой лепниной церкви Святого Игнация, в ярком пламени свечей; за органом
сладко грезил Шуманом концертмейстер и величественно сыпал ноты на головы
пары, словно сошедшей на плюшевый коврик перед алтарем с обложки "Elle"; "я
вопрошаю вас, пани Нора Иоахимова"; потом она расплакалась уже на самом
деле, обильными слезами, в старинной поместной спальне, на изъеденном
червоточиной ложе, возле бесполезного туалетного столика, среди американских
nail polish и lipstick , среди флаконов skin milk , от которых ей не было
ровно никакого проку и которые не могли сделать из нее "киношную" Нору,
пышущую молодостью, с ее сметанно-белой кожей повсюду.
Она встала и подошла к окну. Прага лежала в долине под легкой оболочкой
мглы, окна празднично горели в лучах заходящего солнца, а по шоссе тянулся
караван лакированных автомобилей к черным башням за рекой. Дочь хозяина
имения в глубоком унынии и на грани отчаяния стояла у маленького окна в
толстой стене строения, которое некогда было цитаделью. Вместо сметанной
кожи - только розовый шелк, никакой тебе жизни в сметанной коже, разве что
три-четыре часа на балу; что же, перетерпеть все это, спокойно раздеться и в
постель. Она повернулась и медленно пошла к двери. Ее походка была тяжелой,
неэстетичной. Она знала это. Открыла дверь, из темной прихожей просунула
голову в кухню:
- Вода готова, мама?
Жена хозяина поместья сидела у окна, задумчиво глядя на ветхую беседку
в саду.
- Вода? - переспросила она отрешенно. - Да-да, сейчас будет. Белье уже
там, Иржка. И поторопись. Вот-вот придет Сэмик.
- Гм, - произнесла она, открывая дверь в ванную. Cairo ! Ванная была
размером с небольшую часовню, два окна с матовыми стеклами и между ними
большое зеркало до самого пола. Вода в ванне поблескивала холодом, но в ней
уже распускалось медовое солнце. Помещичья дочь подошла к зеркалу. Затем
одним движением сбросила халат с плеч и встала обнаженная, перед своим
отражением. Прикрыла глаза, чтобы не всматриваться в детали. По телу ее
пробежали мурашки до самых кончиков пальцев. Перед глазами появилась вилла