"Йозеф Шкворецкий. Конец нейлонового века" - читать интересную книгу автора

когда, по словам поэта, мы "что хотели, то имеем". Или, по крайней мере,
начинаем иметь. Оправдать его могло только то, что это пока начало. И все же
нет, не оправдывает: чего бы он только ни отдал тогда, во время первых
послевоенных выборов, за то, чтобы ситуация в республике была такой, как
сейчас. Тогда не было ничего важнее выборов, собраний и выступлений - в
селах, с борта грузовика. Думал ли он тогда вообще об Ирене? Думал ли о ней
на факультетских собраниях, когда шли боевые голосования, когда борешься со
сном и усталостью после тридцати-сорока часов заседаний, но не борешься с
самим собой, - и в конце концов вместе с товарищами побеждаешь?
Он воспринимал происходящие события как заранее запланированные, и все
у них получилось, подтверждая мудрость и научную прозорливость партийного
руководства; а сейчас он - ревнивый муж молодой буржуазной дамочки, мучается
ее неверностью и ее ощущением пустоты жизни. Какая мерзость! Какими
жестокими оказываются (так да или нет?) эти экзистенциальные категории!
Он посмотрел на нее: она разговаривала с Иржиной, в неестественно
больших глазах ее отражались люстры, а из глубины глаз сверкали изумруды. Не
будь она такой прекрасной или не будь она дурой, а будь лишь красивой
буржуазной гусыней, он мог бы, по крайней мере, что-то с нею сделать. Но она
вовсе не гусыня, она понимает, что происходит, Маркса знает даже лучше, чем
большинство партийцев; знает, что партия занята нужной работой, что это
новая жизнь, новая философия. Со всем этим она согласна, но потом с женской
логикой, от которой с ума сойти можно, вдруг заявляет: "Но ведь эти
коммунисты - дураки, здоровые, оптимистичные дураки и, как я лично
убедилась, в большинстве - негодяи", - и можно часами ее убеждать, что и в
партии есть отдельные бесхарактерные люди, особенно среди знакомых ей лично,
но из-за этого нельзя отказываться от идеи, ибо она является выражением
железных исторических закономерностей, а эти люди не в состоянии запачкать
идею. Ирена в конце концов вздыхает: "Я понимаю, но ведь все это
тщетность". - "Что тщетность?" - "Все", - отвечает Ирена, и он уже не
отваживается продолжать ни о прекрасном будущем, потому что для Ирены это
будущее - лишь морщины и старость, - ни о труде, ни о смысле жизни, ибо эти
рассуждения для нее - полная и совершенная тщетность.
Тщетность? Ну да. Можно допустить, пожалуй, существование чего-то
подобного в жизни. И кто знает: может, эти рассуждения о смысле жизни
действительно тщетны - да! да! конечно же! - в мыслях он заорал на себя.
Опомнись! Конечно же, это так, и вся эта мерзкая неуверенность - лишь
наследие прошлого, среды, влияния, классовой принадлежности; он говорил себе
эти слова как заклинания, с яростью глядя на свою жену, на ее глаза, похожие
на подводные окошки, на стройную фигурку в черной тафте, на ее белый
гимназический воротничок, - и сквозь все то, чем она была, он видел главное:
она прежде всего - красивая женщина, воплощение "того, что он с ней делал",
как она это называла. Его лихорадочно затрясло, надежда зашептала, что ее
можно изменить, ибо все ее слова - лишь игра, ее прихвостни - тоже; ведь
когда хочет, она умеет быть нежной любовницей, и он потом лежит рядом с ней,
обессиленный и счастливый... Но может ли это быть постоянным счастьем? Или
это тоже нечто утонченно-буржуазное? Чушь! Он ужаснулся при мысли, что похож
сейчас на героя реакционных буржуазных анекдотов, но уверенности ему это не
прибавило: ну да, иногда ему действительно кажется, что с Иреной это, ну, не
так, как вроде должно быть - черт его знает! - естественным, здоровым? У
Ирены странные эротические запросы - рафинированные или же - без чистого