"Йозеф Шкворецкий. Конец нейлонового века" - читать интересную книгу автора

фортепьяно; он с грустью уставился на блестящий корпус своего тенора, но
Зетка вдруг обернулся: ну, давай, - и ударил ля. Франци быстро сунул в рот
мундштук, чувствуя на себе презрительный взгляд Зетки, свое краснеющее лицо,
когда неуверенно выдул тихий мычащий тон и нервно ожидал реакции
капельмейстера. Тот отозвался сразу.
- Выше! - яростно заорал он, и Франци быстро завертел кольцо трости,
несчастный оттого, что не слышит ничего, кроме раздраженного Зеткиного
"Выше! Еще выше! Еще!", и даже не понимает, повышается у него тон или
снижается; потом его облило краской, он испугался, не вращает ли он кольцо в
другую сторону; он сжал губы как можно сильнее, всей душой потащил это
отчаянное мычание вверх, трость уже дальше не шла, уперлась в бакелитовый
мундштук; пролетела вечность, прежде чем набоб удовлетворился или, сдавшись,
притворился удовлетворенным, и Франци пошел на свое место, решив, что уже не
будет настраиваться вместе со всеми, раз он уже готов; он надеялся, что его
не будут терзать, - он ведь прекрасно знает, как это бывает; и в то же время
его грызло, что терзать его не будут, зная, какой из него жалкий
саксофонист, и на него махнули рукой.
Он уселся за невысокий пульт с большими буквами ЭЗ спереди, открыл ноты
и тихо, про себя начал проигрывать сумасшедшие, невычислимые, неосязаемые
пассажи в специальной аранжировке Алекса Лёвенбаха, первого трубача оркестра
Зеттнера. Кокетливый спор у подиума вокруг розы продолжался и завершился в
конце концов, когда вместе с розой в вырезе платья Лидии очутились и длинные
пальцы Бунни. Боже, что могут мои пальцы, не способные даже нажать толком
клавиши саксофона, в сравнении с пальцами Бунни, которые виртуозно терзают
шестерку металлических струн и ласкают перламутровый гриф, словно ребра
Лидии в купальном бассейне? Что могу противопоставить ему я, Франтишек
Стодола, по милости судьбы, из товарищеских чувств и из-за собачьей
преданности джазу - четвертый тенор-саксофонист свинг-бэнда Зетки?
Все, абсолютно все сложилось не так, как я себе представлял, думал
Роберт Гиллман, глядя на свою замечтавшуюся жену и замечая плотоядный взгляд
Сэма Геллена, а перед его глазами кружились туманными пятна танцовщицы.
Никогда в жизни, а в последние пять лет - особенно, ему не хотелось иметь
дела с этими вот снобами, и все же каким-то образом - черт знает как! - ему
приходится с ними сталкиваться постоянно. Отродясь он не мечтал о
состоятельной, изнеженной супруге - и вот на тебе! - именно на такой женился
и позволяет ей сейчас наставлять ему рога. Она, конечно, утверждает, что с
Гелленом у нее ничего не было, но кто в это поверит? А этот Геллен,
наглядный пример золотой молодежи... Если бы, по крайней мере, она не
выбрала такого фата, если б не лгала без зазрения совести всякий раз, когда
ее прижмешь! Она явно ему изменяет, а у него не хватает сердца избить ее или
же твердой воли - ее оставить. И это называется коммунист!
Он с отчаянием думал, что именно это отнимает сейчас всю его энергию.
Эти мысли. Эти проблемы. Его - Роберта Гиллмана из кадровой комиссии
партийного комитета. Он всегда высмеивал всякую шушеру, экзистенциалистов из
Огнице или фрейдистов из Пражского психоаналистического кружка, а сейчас сам
бы мог послужить им материалом для исследований. Он, который писал
язвительные статьи о Сартре и Хаксли, о Камю и Ануе еще до революции. Ирония
судьбы: теперь о нем самом могут написать грязное экзистенциалистское
исследование, и, что самое страшное, оно будет правдой. С ужасом он
сознавал, что несчастлив, несчастлив без всяких оговорок, - именно сейчас,