"Йозеф Шкворецкий. Конец нейлонового века" - читать интересную книгу автора

чувствуя, как лопатки Базули ритмично движутся под ней; вспомнила она и
графа Гумпрехта, которого застрелили немцы за то, что он пылко утверждал
свою чешскость, хотя по-чешки и говорить-то не мог толком; и летние вечера в
фазаннике, и как удивленно разглядывала она золотоглазых птиц, когда была
там на обручении; и бархатную ряску, затягивающую озерцо, которое своим
булькающими, таинственными ночными голосами рассказывало сказки. Все это
проносилось в ее голове, пока балерины под приглушенные звуки оркестра
танцевали на паркете гавот; и ее охватила злость, что это все ушло и никогда
не возвратится: ни графиня Гризельда, которую посадили работать где-то на
Шкодовке, ни ее собственное детское тело, совсем такое же, как и остальные
детские тельца, без этих ужасных грудей, без постоянных мыслей в голове -
только очарование фазанником, дворцом и жизнью.
Она отвела глаза от танцовщиц и осмотрелась. Семочка уставился на
стройную шею Гиллманки, которая рассматривала танцующих. Кадык Семочки
двигался вверх-вниз, и у дочери помещика взорвался в груди мелкий
презрительный смешок: разве что слюнки не текут, как у тех муниципальных
старичков в Задворжи! Она молниеносно повернулась к Роберту и успела
заметить злость и страдание на его лице: он тоже следил за кадыком Сэма.
Увидев глаза партнерши, Гиллман тут же светски улыбнулся ей. Идиоты они все,
что Роберт, что Семочка! И эта шлюха Гиллманова!.. Но почему, собственно,
идиоты?
Она отчаянно смотрела на ножки балерин, открытые до самого паха в
вихрении платьев, на стройные талии в трико, на груди, такие же крепкие, как
полушария Норы... Зубы ее сжались на густо накрашенной губе. Роберт,
Семочка... И самое страшное - то, что они вовсе не идиоты.
Франци притащился к пианино и начал клянчить:
- Эмиль, настрой мне!
Эмиль Зеттнер, которого звали Зеткой, слегка повернулся к нему и бросил
"щас", но потом Франци видел только набриолиненные белокурые волосы Зетки и
его спину в черном пиджаке, а также торчащие уши и носатый профиль Клавеса,
которому капельмейстер что-то показывал в нотах. Франци оперся задом о
клавиатуру, приподнял саксофон и уставился в пустой зал. Внизу, перед
подиумом, стоял розоволицый Бунни с перламутровым грифом белой
гитары-"гибсонки" в одной руке, а другой пытался прикрепить белую розу к
груди своей девушки Лидии. Лидия, одетая в светло-фиолетовое платье,
притворно сопротивлялась, но потом уступила; они, как всегда, потискались на
глазах капеллы; потом, как обычно, Лидия будет весь вечер сидеть около
оркестра или танцевать с парнями из Института, но всегда так, чтобы
оставаться поблизости. Франци снова, как и всякий раз, когда ее видел,
вспомнил легендарный вечер после войны, когда он лежал с нею в постели в
пустой вилле родителей Бунни, а под кроватью крепко спал Бунни. Он не
помнит, но, возможно, она даже целовала его. Вполне могло быть. Он всегда
удивлялся ее уступчивости в тот раз, хотя вспоминал, что он и Лидия были
пьяны. Такой уступчивой она больше никогда не была, а он после того случая
все чаще напивался как по причине ее неподатливости, так и из-за саксофона.
Но все же главным образом - из-за Лидии. Да. Естественно. А что делать, если
у Бунни физия, как у Эдди Кондона, и он классно бренчит соло на снежно-белой
"гибсонке" и клево танцует: его ноги и ноги Лидии, способные прямо-таки
артистически вытоптать буги-вуги в комнате Бунни, роскошные танцевальные
ноги, роскошные пловаренские ноги Лидии, великолепное буги Эмиля Зеттнера за