"Йозеф Шкворецкий. Конец нейлонового века" - читать интересную книгу автора

небольшой смычковый оркестр, но в студии мадам Мышаковой танцевали в хитонах
и под фортепиано, и острый голос мадам колол в спину. Она смотрела на
группку балерин перед собой; вот среди них Эвита с толстым задом, в грязном
хитоне, - интересно, что привело ее сюда: искусство, желание похудеть или
просто любопытство; и Адина, которая здесь явно потому, что здесь Ирена;
и тщеславная, упорная Флер, Флер Марти - Квета Мартинцова, она сейчас
ведущая солистка в Народном театре, танцует принцессу в "Щелкунчике"
Прокофьева, пронырливая, упорная Флер, в то время как она, Ирена Гиллманова,
лишь стоит и смотрит, и на душе у нее грустно и пусто.
А у нее тогда все получалось гораздо лучше, чем у этой натренированной
пролазы, лучше, чем у Флер, но оказалось плохо с сердцем - и на этом все
кончилось. Кончилось. Кончилось все, ибо это было единственное, что она
когда-либо умела, чему стоило отдать жизнь. Единственное, к чему можно
относиться серьезно, что можно по-настоящему чувствовать - ногами, телом,
душой, как эта толстая Айседора Дункан, которая наболтала кучу мистической
чуши, но действительно это чувствовала.
Чувствовать жизнь, идя на Платнержскую улицу, по темной лестнице с
проволокой на стене вместо перил; намазанные, разодетые девчонки, которые
потом снимают с себя в гардеробе всевозможные причиндалы: и пояса с
подвязками, и кружевные комбинашки, - кружевные, несмотря на то, что идет
война и они целый день ходят в розовом трикотине; разные девушки в хитонах:
и стройные, и худые, и толстые - послушно машут ногами и с оханьем виснут на
шведской стенке. И старая Дункан из Зальцбурга, которая однажды нанесла нам
визит, сморщенная, сухая, накрашенная; мадам Мышакова ее угощает довоенной
вишневой наливкой, усаживает в кресла и представляет свой ансамбль, яростно
шипит при этом на Эвиту, пируэты которой напоминают вращение оторванного
колеса деревенской арбы, - разве что без грохота; старуха Дункан спрашивает
надтреснутым голосом: "Wollen Sie turnen oder tanzen ?" - и девчонки, как
гусята, пищат, перебивая друг друга: "Танцен, танцен!" Сморщенная
прима-балерина с четверть часа бросает им перлы своего опыта, а Флер
ластится к ней, задавая на ломаном немецком страшно почтительные и страшно
глупые вопросы. А соло в "Славянских" танцевала потом именно она, Ирена
Гиллманова, тогда еще не Гиллманова; хотя у Флер были и время на тренинг, и
тщеславие, и домашняя учительница, у Ирены - божий дар, и Мышакова любила ее
и гордилась ею. Но - увы! - обнаружилась болезнь сердца, и тщетность
ухмыльнулась ей и в этом единственном деле, ради которого она бы, пожалуй,
смогла жить по-настоящему и стопроцентно, - и только одна, без мужчины.
Наверное, так на небе решено, что Ирена Гиллманова не может быть ничем иным,
а только именно Иреной Гиллмановой, созданной для того, чтобы мужчины
сходили по ней с ума и как сумасшедшие требовали от нее этой дурацкой,
неинтересной вещи. Она не смогла стать прима-балериной, но навсегда должна
остаться выдержанной женщиной, женой, и никаких тебе хитонов, никакой славы,
никаких почитателей, которые отваживаются на большее, нежели поцеловать руку
и принести цветы. Ах, в эту минуту ее не тешила ни мысль о милашке Сэме, ни
даже вид молоденьких девушек в розовых платьях вокруг, - ее лишь приводили в
отчаяние эти топорные танцовщицы, не понимающие, с чем они связали свою
жизнь. За собой она чувствовала Сэма и собачий, ревнивый, упорный взгляд
Роберта. Ах, ничего они не знают. Ничего. Ничего.

Они стояли в глубине большого зала, за обнаженными спинами дам в