"Йозеф Шкворецкий. Конец нейлонового века" - читать интересную книгу автора

вечерних туалетах, сплоченные, высокомерные - музыкальная элита; он тоже был
ее частью и поэтому чувствовал превосходство над остальными; но в элите он
был слабейшим звеном, и это огорчало его. Жадными глазами, в которых были и
посвященность, и снисходительность, они смотрели на танцовщиц. Ему тоже
хотелось смотреть на балерин, но глаза его неодолимо притягивал оркестр.
Золотые корпуса батареи саксофонов выводили там хрупкий ритм свингованного
гавота для очаровательных шажков профессионально гибких девушек; мягкая,
приглушенная музыка и пальцы музыкантов, эти пальцы на клапанах, то
вспыхивающих сиянием, то угасающих; высокие плечистые парни в серых
пиджаках, губы их плотно сжимают металлические мундштуки, они словно
срослись с саксофонами, со всей этой музыкой; а за ними ритмически
втягиваются и вытягиваются поршни тромбонов - рыдающие, нежные, сочные
аккорды, словно в алебастровом космосе вибрируют стеклянные шарики звездных
сфер. Боже, если он называется саксофонистом, то кто же тогда они?... Тут он
увидел золотистую головку Лидии Чериховой, американские очки Бунни; голос
саксофонов заглушили трубы, балерины застыли рококошными изваяниями,
маленький капельмейстер начал раскланиваться, и Франци, преследуемый
аплодисментами толпы, отправился навстречу четырем часам добровольного
отчаяния.
Они молчали, он лишь смотрел в лицо испорченного мальчика с зелеными
глазами. Молча танцевали слоу-фокс, и он знал, что нет на свете глаз
прекраснее. Психологи и это описали. Достаточно нескольких шагов - Ирена
возбудила его, как всегда, и, как всегда, страшно, одно ее присутствие,
малейшее прикосновение. Потом каждый раз возникала сильная боль, о которой
он, конечно, говорил Ирене, как всегда и обо всем, и она всегда жалела его;
он извивался возле нее в отдельном кабинете "У Мышака", угрожал
ответственностью за воспаление желез, а она лишь заговорщицки жала ему руку:
"Сэм, милый, ну освободись от этого сам, иди вон в туалет... Господи, я бы
рада тебе помочь, но не могу, ты же знаешь". Когда он проанализировал
ситуацию психологически, ему стало ясно, что это - компенсация копулятивной
активности вербальной активностью, тоже вроде бы описанной у Кинси, однако
моноандрический комплекс Ирены еще не подвергся исследованию. И на мне,
убеждал он себя, лежит обязанность описать его. Вот на Ирене я, по крайней
мере, реабилитирую себя, ибо в свой мир она меня не пускает. Моноандрический
синдром, ухмыльнулся он, и его связь с нарушением... с нарушением здравого
смысла, описанный в литературе как эротическая инфатуация. Ах, - вздохнул он
почти вслух, обнимая в танце упругое тело Ирены Гиллмановой среди
благоухающих пар на зеркальном паркете Дома приемов, - у него связь лишь с
нею, но не с ее телом, лишь время от времени ему удавалось поцеловать ее
крашеные губы, провести рукой по приятным маленьким грудям, но не больше, и
то лишь иногда - очень редко, к сожалению.
Тело Ирены Гиллмановой. Она говорила всегда: "Если б я была толстушкой,
вот бы ты любил меня!" - а он откровенно или скорее тактично отвечал: "Но ты
ведь не толстая, Ирена, а внешность нельзя отделять от души, это неразрывное
целое, и без этого тела ты была бы не ты; так же и с душой. Это называется
холизм..." - "Но что же тогда, собственно, является испытанием любви? -
допытывалась Ирена. - Меня бы задело, если б ты не любил меня толстую и
некрасивую..." - "Но это была бы уже не ты", - настаивал он. - "Нет? А что
же тогда я такое? А-а, знаю! Если бы я была той же самой, но глупой, ты все
равно бы любил меня, и это тоже меня задевает". - "Я бы любил не тебя, а