"Андрей Валентинович Шмалько. Флегетон " - читать интересную книгу автора

маленький крестик с терновым венцом и серебряным мечом. С этим крестиком я
уже не сомнительный штабс-капитан, а живая легенда, учебное пособие для
наших юнкеров. Извольте видеть, господа, участник Ледяного похода
собственной персоной. Ну да, того самого. И живой, что самое удивительное.
Этот крестик я не носил ни дня с тех пор, как нам троим - поручику
Дидковскому, подпоручику Михайлюку и мне - вручил эту награду генерал
Романовский, помнится, в августе 19-го. Несолидно было как-то. Ну, были. Ну,
шли. Одни мы, что ли? А здесь крестик оказался как раз к месту - чтоб меньше
приставали. Вон Фельдфебель - тот его с кителя на китель перевешивает, а я,
между прочим, что-то не помню его ни в Ростове, ни под Екатеринодаром.
Впрочем, был, наверное. Где-нибудь рядом с Антоном Ивановичем, в обозе. Ну,
того инфлюэнца косила; а интересно, какой это хворью Фельдфебель маялся,
когда генерал Марков водил нас в штыки в тот проклятый последний день? Хотя
нет, помню его, Фельдфебеля, - как раз в тот день, только ближе к вечеру, в
Гначбау, когда хоронили Лавра Георгиевича... Схоронили, могилу заровняли и
на карту нанесли. Да что толку, через день красные все равно разрыли... Да,
стоял тогда Фельдфебель у гроба. Правда, плакал или нет - врать не буду,
запамятовал.
Вот, с того, стало быть, крестиком и прикрываюсь. Поручику Успенскому
легче: устроился в нашу, с позволения сказать, газету и отлынивает от всех
нарядов под предлогом сочинения очередной главы своего бессмертного опуса
"Необычайные похождения капитана Морозова и поручика Дроздова в тылу у
большевиков". Первую главу, ежели память не изменяет, тиснул еще в декабре,
а капитан с поручиком еще на середине своего крестного пути. И ведь читают.
Фельдфебелю, конечно, вся эта жюльверновщина противопоказана, но кто-то в
штабе распорядился - и вот, извольте видеть, поручик Успенский гуляет и в
потолок, точнее, в белый полог нашей палатки поплевывает. И правильно
делает, между прочим.
Ладно, хватит об этом, - дорвался до белой бумаги и обрадовался. И
бумага, между прочим, не моя, а все того же Успенского, купленная в
последнее увольнение в граде Константинополе, сиречь в Истанбуле. Ну да
ладно, бумаги много, господа Морозов и Дроздов никуда не денутся, избегнут
жидо-большевистских козней, а полпачки я конфискую. Как старший по званию и
герой Ледяного похода.
Вообще-то говоря, я хотел привести свои записи в порядок еще в Албате,
но из благого намерения ничего тогда не вышло; потом был променад до Каховки
и обратно, затем я отсыпался всю зиму на нашем Голом Поле. Ну, а нынче
весна, того и гляди нас отправят куда-нибудь в Занзибар. Отступать некуда,
надо начинать. Тем более, что господа большевики облегчили мою задачу: из
трех моих тетрадей уцелела одна, которую я нашел в том самом классе
Мелитопольской гимназии, где мы стояли в январе. Помнится, первые две
страницы были исписаны задачками по алгебре, и ими (страницами) была
распалена железная печка. А тетрадь я отбил, жалко стало - толстая, с
прочными, прямо-таки книжными политурками, да еще с золотым обрезом. Моя
тетрадь №2 кончилась, и находка пришлась ко двору.
Тетрадь №1 я спрятал у своего квартирного хозяина в Ростове перед тем,
как уйти в этот самый великий поход. Думал через неделю вернуться. Вернулся
через месяцев десять: ни хозяина, ни, само собой, тетради. Теперь уже и не
вспомнишь, а вспомнишь - не поверишь. Господи помилуй - какой порыв! Господа
вольноопределяющиеся! Добровольно вызвавшиеся заменить павших на поле славы