"Николай Шмелев. Последний этаж" - читать интересную книгу автора

подтапливал ее сам и сам же кипятил себе чайник, стоявший обычно на
подоконнике, в маленькой лужице от наледи, медленно, капля за каплей
оттаивавшей от тепла,- хватало на целый день, а за ночь она нарастала вновь.
Окно мое всегда было плотно затянуто толстым слоем инея, и мне приходилось
по нескольку раз в день дышать в одно и то же место, а потом долго скрести
иней ногтем, чтобы сделать дырочку в стекле и иметь возможность хоть так,
изредка, взглянуть на белый свет. Подчиненные не очень докучали мне, я вволю
дымил в одиночестве трубкой - у меня тогда было около десятка хороших
трубок, первую из них я еще, помню, выменял на что-то в тюрьме, она и сейчас
лежит у меня в столе - и писал, писал до самозабвения, сохраняя полную
убежденность в том, что, во-первых, я ни у кого ничего не ворую и никакого
служебного времени не трачу зря, что, наоборот, жизнь мне гораздо больше
должна, чем я ей, и, во-вторых, что моим сослуживцам никак невозможно
догадаться, чем я в действительности занят здесь, за закрытыми дверьми.
Последнее убеждение, однако, как показали недавние события, было ошибочным:
они все прекрасно знали, только виду не показывали, опасаясь, вероятно,
как-то испортить весьма неплохие отношения, которые у нас установились сами
собой, без всяких видимых усилий как с их, так и с моей стороны.
Мы с женой и сыном снимали в тот год две комнаты в доме у одного
одинокого старика, когда-то, в гражданскую, воевавшего в этих местах, а
потом осевшего здесь же, как он говорил, "на тягло" и работавшего возчиком
на лесоскладе. Старик был неглуп, только пил много и во хмелю тяжелел,
мрачнел, а когда совсем уж перебирал, то становился слезлив и даже
неприятен. Иногда я, для поддержания тишины и согласия в доме, сам ставил
ему бутылку спирта, он наваливал миску ядреной кочанной капусты, резал сало,
хлеб, и мы вдвоем распивали эту бутылку до конца, беседуя о том о сем. Как я
теперь понимаю, он тогда весьма добросовестно и по-своему талантливо учил
меня жить, только вот материал ему попался, к сожалению, неподходящий:
нередко он сердился на мою неподатливость, но был терпелив и дела своего не
бросал, вновь и вновь возвращаясь в этих застольях к одному и тому же. "Что
тебя все носит? Таскаешься, таскаешься - и все зря... - говорил он.- Бродяга
ты... Нет в тебе ни солидности, ни должности настоящей... Погоны снимешь -
садись здесь, портфель тебе дадут, здесь же и помрешь, когда срок придет...
Земля крепка могилами, где погосты, там и жизнь... Понял? Нет, скажи - ты
понял? То-то... Сибирь обживать надо... Я тебе дом свой продам, хочешь? Мне
все равно скоро помирать..." Распорядившись так собой, он вздыхал, замолкал,
голова его свешивалась, по щеке скатывалась слеза и кончалось это все всегда
какой-то тягучей, заунывной песней, каждый раз той же самой, другой я от
него не слышал, после чего я обычно не выдерживал - уходил.
Зарабатывал я тогда много, в смысле снабжения в городке тоже было очень
неплохо: мы проходили по какому-то особому списку, кроме того, у меня,
естественно, был офицерский паек, да и жена тянула в школе не одну, а две
ставки, преподавала в старших классах и географию, и историю одновременно, и
не из жадности, конечно, а просто потому, что в тот год не смогли найти
специалиста-историка и уговорили ее, все-таки как-никак - Московский
университет: пришлось ей, что называется, на ходу осваивать целый курс.
Молодец, она сумела откопать в этой дыре у какой-то древней старушки
петербургских, видимо, происхождений, застрявшей здесь еще с прошлых времен,
великолепную историческую библиотеку, включая Устрялова, Соловьева,
Костомарова, Ключевского,- в конце концов мы купили эту библиотеку всю на