"Николай Шмелев. Последний этаж" - читать интересную книгу автора

корню, и она до сих пор со мной... Интересно, кому она достанется после
меня? Сын? Сын очень хороший, очень неглупый человек, но он морской офицер,
все время в плаваньи - на кой черт она ему? Да, честно говоря, и не для
служивого человека такое чтение - расслабляет, а им этого нельзя... Вечера
напролет жена запоем читала, переживала все это неожиданно свалившееся на
нее богатство, втравила в это дело и меня - я тоже увлекся не на шутку. Даже
сейчас, когда, закрыв глаза, я оглядываюсь назад, во мне с прежней силой
оживают ощущения той зимы, и будто вновь все, как прежде, когда в полутьме
по углам нашей комнаты, куда не доставал свет от настольной лампы,
толпились, спорили, грозились нам оттуда кто перстом, а кто и кулаком
вероломные Шуйские, спесивые Милославские, дикие, разбойные или, наоборот,
утонченные донельзя Голицыны, когда тупой убийца Бирон, или хитрюга
Остерман, или методичный бюрократ, великий технолог власти Бестужев-Рюмин
были для нас с ней, по существу, реальнее, ближе, чем все другое вокруг,-
морозная стылая темь за окном, скрип полозьев по снегу, кряхтенье старого
деревянного дома, сменившего на своем веку многих хозяев... Ближе, чем даже
крики и смех собственного сына, заигравшегося с мальчишками допоздна где-то
там, на краю оврага, разделявшего нашу улицу пополам... Было, все было! И
все, что есть, было, и все, что будет, тоже уже было... К этому выводу я
пришел именно тогда, а было мне в ту зиму не так уж много - всего сорок один
год.
Но главным, конечно, и для меня, и для нее была моя книга. Жили мы с
ней довольно замкнуто, у нас бывали, и то очень не часто, всего два-три
человека, сын с малых лет проявлял редкую самостоятельность и почти не
требовал присмотра: сам готовил уроки, сам, не спрашивая нас, гонял где-то
по полдня на лыжах, мы и не знали, где, сам разбирался в своих маленьких
обидах и конфликтах, которых, объективно, даже в детстве у него было немного
- товарищи любили его, в этом смысле ему, надо сказать, всегда везло... Про
книгу мы говорили с ней утром, когда вставали, о книге же мы говорили и
вечером, когда сын укладывался спать, а мы долго еще сидели за столом, у
настольной лампы: что я еще написал сегодня, куда все поворачивает, как
должен, а как не должен поступать тот или иной из тех, кого она уже знала не
хуже, чем я. Жена болела за книгу, пожалуй, даже больше меня самого: я еще
сомневался, я еще никак не мог решить для себя, графоман я или не графоман,-
а вдруг это все чудовищная ошибка, ослепление, бывает же так с людьми, ведь
недаром говорят "ошибка всей жизни", значит, может быть ошибка масштабом в
целую человеческую жизнь, где гарантия, что именно это и не происходит со
мной, разве могу я быть беспристрастен, разве я сам себе судья? - а она уже
поверила и в меня, и в книгу окончательно и бесповоротно, оценила ее по
самому высокому счету и потом до самой своей смерти никогда, ни на йоту от
этой оценки уже не отступала. Должен сразу сказать: она была права.
О чем была книга? Это деликатный вопрос, и я надеюсь, что к концу
рассказа читатель сам поймет, почему я не хочу ничего говорить ни о ее
сюжете, ни о содержании. Скажу только, что, как и все книги такого рода, она
была о людях, о жизни, в ней почти не было политики, но зато много было
житейских наблюдений и размышлений, то есть того, что трогает и волнует
каждого человека, и именно поэтому она имела такой успех, когда вышла в
свет.
Повторяю, политики в ней почти не было, и не было даже не потому, что
времена тогда были трудные, очень трудные, опасные были времена, а потому,