"Юлия Шмуклер. Музыкальный момент (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

собиралась, к тому же, заняться музыкой - да, да, мы сами слышали, она
замечательно играет! Бах этот - ей раз плюнуть (я сплюнула), Бетховена
шпарит - любо-дорого...
Так что в квартиру я вошла уже повеселевшая, привычно не обращая
внимания на соседа-слесаря, который был человек скромненький, хоть и пил
смертным поем - и похватав оставленную на столе картошку, направилась
прямехонько к этому таинственному черному ящику, который притулился себе в
углу, случайно уцелевший после эвакуации.
Стояли самые сумерки. Я подняла крышку, нажала на клавишу, и он
произвел длинный, расстроенный "бом", будто сообщил что-то очень важное -
но что? "Бом"
облетел нашу большую темную комнату, обмахнув предметы, и оглянувшись,
я увидела, как мы стоим подряд в полумраке - пианино, я сама, комод,
мамина кровать, стулья... Для чего мы все? Что произойдет с нами в
будущем? Через год, через два - мы будем стоять вот так же, но ведь
когда-нибудь, кто-нибудь уйдет - кто? Комод, наверное, - у него был такой
вид. А вдруг это буду я, в сосновом гробу? Вот когда мама пожалеет!
Закричит "Доченька моя, встань поскорее!" А я лежу вся белая, каменная...
Нет, ей богу, что ж это такое... Слишком рано, безобразие какое-то... И я
дунула на улицу, где давно уже павлиньими голосами кричали ребята.
Наутро я стала думать - где же, всё-таки, взять деньги? Мама, конечно,
платить не могла. Она вообще после смерти отца стала не в себе - то есть,
ничего такого она не делала, а просто вечерами, отработав восемь часов,
отстояв в очередях, отстирав, приобрела манеру сидеть на своей большой
кровати, свесив ноги, и шептать что-то самой себе сухими губами. Или она
бродила с распущенными волосами, как Лючия ди Ляммермур ("Входит Лючия; её
вид подтверждает страшные предположения Раймонда" - как было сказано в
либретто).
Поэтому я даже удивилась, когда она разрешила мне позвать мальчишек на
день рождения и спекла мои любимые пирожки с картошкой. Но как только мы,
давясь, начали запихивать эти пирожки в рот, торопясь, чтобы захватить
побольше, в передней раздался звонок, сосед-слесарь открыл и вызвал маму.
И мы с мальчишками, открыв рты, в которых виднелась незаглоченная
картошка, стали глядеть, как открывается дверь и входит смущенная мама, а
за ней невиданное пузатое дитя, пожилой еврей, подстриженный под носорога,
с видом застенчивым и взывающим к расположению, с большой коробкой и
авоськой. Он подошел прямо ко мне, ставя ноги носками внутрь, и вручил
коробку, бормоча толстыми, со слюнями, губами:
- Вот вам, позявуста... От Бенцион Мосеица... Игвайтес, позявуста...
И он отошел, кланяясь и расшаркиваясь, и стал вручать авоську маме,
показывая нам обширнейший зад в слишком коротких для него, черных обвислых
штанах:
- Манецка, тут кувица... Кувица - пвосто квасавица. Остовознее, яицки...
Я раскрыла коробку - внутри лежала покойница-кукла, в газовом платье и
кожаных ботах. Мальчишки, потрясенные куклой и "кувицей-квасавицей"
(курицу ели до войны, кто успел родиться), ощутили непреодолимый порыв
смыться и один за другим пошли мимо Бенцион Моисеевича к выходу, глядя на
него сбоку, будто гуси. Мы же сели обратно за стол и стали есть продукты
Венцион Моисеевича. Причем, я все ела и ела, а на столе все оставалось и
оставалось. Бенцион Моисеевич скоро освоился, чавкал с азартом, хлюпал,