"Юлия Шмуклер. Музыкальный момент (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

втягивая с ложечки чай, цыкал зубом и с восторгом рассказывал о каком-то
Варнавицком, который спас положение и спрятал текстиль на складе. Я
временами вскидывала на него глаз, а мама сидела и краснела, и когда он
ушел, она только сказала умоляюще:
- Но он очень добрый... - и посмотрела боязливо, бедная лошадь.
Мне стало её жалко и я ответствовала сурово: - Да мне-то что... Пускай
живет.
Что я, живодер какой...
Вот так это носорогое вошло в наш дом, и начало хлюпать и чавкать, и
лопотать неразборчиво о своем техгстиле, и приставать к маме с
коммерческими вопросами ("Как ты думаес, дать Вавновицкому или не дать?"),
и довело меня до того, что даже Герман в "Пиковой даме" пел для меня с
торговым оттенком - "Вы можете составить счастье целой жизни, и оно вам
ничего не будет стоить..." И хотя Бенцион действительно имел доброе
сердце, помещавшееся где-то в пузе, и сводил меня к зубному врачу
(половина зубов уже перекрошилась к чертовой матери), и мама заходила в
новом платье, завитая, как баран, и я тоже, получила новые башмаки и форму
- я не особенно любила его, потому, что животное любишь, когда его сам
выращиваешь, а мне он был вроде в нагрузку, от пионерской организации.
Но зато он принёс в дом великое благо - деньги, и я могла, наконец-то,
как и подобает приличным девочкам, явиться к своей строгой учительнице и
приступить к частным занятиям музыкой.
Мы быстро прошли музыкальную грамоту, покончили со всякими там
"Петушками" и "Солнышками", и однажды учительница поставила передо мной
темно-желтую тетрадь, "Детский альбом" Шумана, и открыла на пьесе "Отзвуки
театра". Глаза у меня полезли на лоб, когда я заиграла эти волнительные
звуки, дыхание сперло, блохи от учительской собаки разом вцепились в бок -
о, миг счастливый! Да, есть и у нас о чем вспомнить, ничего не скажешь.
С тех пор я ничего так не желала, как повторять подобные минуты, и едва
вернувшись из школы, бросив в угол портфель, а в рот - кусок хлеба, уже
сидела за пианино и так называемое играла - а именно, со страшным пылом и
жаром лупила по клавишам, распевая во все горло, наступая на педаль, что
мне было строжайше запрещено, и подбираясь сладострастно, бухала левой
рукой какой-нибудь басовый аккорд, так что только струны стенали. На
самом-то деле я сидела в это время на эстраде, исполняя концерт для
фортепиано с оркестром, в длинном белом платье - у меня только хватало ума
не обнажать плечи.
Учительница прямо не знала, что со мной делать; но кто платит деньги -
заказывает музыку, поэтому я продолжала свои завывания, прекратить
которые, ей-богу, не могла, ибо в наступившей тишине немедленно делалась
слышна моя противная, робкая игра, когда правая и левая руки брели себе в
совершенно разных направлениях, потерявшись, как сироты в лесу, когда даже
домика людоеда не видно.
Тогда хитрая старуха заключила со мной сделку: она выдавала мне легкое
переложение "Эгмонта" в четыре руки, над которым я с помощью своих двух
могла измываться, как хотела - я же взамен обязывалась выучить специально
подобранную педагогическую программу - "Смерть куклы" Чайковского,
"Жалоба" какая-то Гречанинова, "Горькая кручина" и тому подобное. У меня
прямо судороги делались от этих смертей и могил, но "Эгмонт", честно
говоря, стоил этого. "О, моя возлюбленная Клара!" - бум, бум, бах,