"Николай Николаевич Шпанов. Домик у пролива" - читать интересную книгу автора

в раме проникала в дом. Тогда к шуму струйки, лившейся в бочку,
прибавлялся размеренной стук капель, падавших с подоконника на пол. По
тому, как часто падали капли, Фохт мог судить, с какою силой дул ветер со
стороны Японии и как крепко прижались к окну виноградные листья.
Если эти листья приникали к окошку ночью и, терзаемые ветром, шуршали и
скребли по стеклу, Фохт просыпался. Сидя на топчане с поджатыми к
подбородку коленями, он напряженно вглядывался в промозглую черноту. Он
знал, что за окном - всего только листья. Был в этом уверен. И все-таки не
мог заставить себя лечь.
Разумеется, днем было легче, чем ночью. Хотя бы уже потому, что можно было
выйти из дому и, примостившись где-нибудь за кустом, сквозь пелену дождя
смотреть на море. Серая у самого берега, пелена эта делалась все темней и
темней по мере удаленья в море. Вдали она становилась совсем черной. Вода,
падавшая с неба, сливалась с волнами, накатывавшими на берег. Невозможно
было разобрать, что гонит ветер над волнами - брызги дождя или сорванные
порывами пенистые гребни.
Фохт смотрел туда до тех пор, пока не мутнело в глазах. Потом долго сидел,
закрыв глаза и съежившись под жестким коробом брезентового дождевика, пока
озноб не заставлял вернуться в дом.
Черная, как деготь, земля шипела под ногами и пускала пузыри на каждом
шагу. Ступени крыльца потемнели и ослизли, как банная шайка. В уголках
стал прорастать мох.
Старое фланелевое одеяло, которым первое время накрывался бывший Фохт,
лежало под топчаном. Оно так пропиталось влагой, словно его только-только
вытащили из корыта и не успели отжать. Почти так же выглядела и ветхая
штора, заменявшая простыню. Лист картона, которым был накрыт стол,
казалось, умышленно тщательно, дюйм за дюймом, обрызгали чернилами. Думая
от нечего делать над происхождением этих брызг, Фохт пришел к выводу, что
человек, живший тут до него, имел привычку писать химическим карандашом.
Наверно, карандаш был плохой и человеку приходилось часто чинить его. Пыль
от графита разлеталась по бумаге и теперь, намокнув, выглядела как
чернильная рябь, разбрызганная бездельником. Однажды, думая об этом, Фохт
рассмеялся. Он представил себе, как выглядел бы теперь в этой сырости сам
человек, чинивший карандаш: ведь известно, что пыль от химического графита
непременно осела бы на его лица и руках. И вот Фохт мысленно увидел лицо
своего предшественника, усыпанное мельчайшими лиловыми точками. Он
засмеялся, хотя, по существу говоря, в этом было мало смешного. Особенно
для человека в положении Фохта.
За лесной полосой, отгораживавшей домик от берега, непрерывно гремело
море. Приглушенно, словно бы она тоже промокла и охрипла, шумела
подбрасываемая прибоем галька. Отчетливым оставался только дробный,
костяной стук, с которым камни падали обратно на берег из-под гребня
убегавшей волны. Покрытые коричневой слизью валуны были скользки, как лед.
Однажды Фохт с трудом взобрался на один из них, чтобы посмотреть дальше, в
море. Стараясь удержать равновесие на этом валуне, Фохт подумал, что так
же вот, наверно, заключенный всеми силами старается забраться как можно
выше, чтобы хоть краешком глаза заглянуть за железный козырек, закрывающий
от него мир.
Перед глазами Фохта не было решетки, а за спиной не гремела железная
дверь. Но впереди был дождь, а сзади лес. И полуостров был тюрьмой. В тех