"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

долгом и прямом. На меня тотчас пахнуло дыханием открытого пространства.
Здесь, или вдоль тротуаров, или в глубине садов, стояли живописные виллы,
нарядные дома состоятельных людей. Меж них виднелись парки и стены фруктовых
садов. Это несколько напоминало Лешнянскую улицу в ее нижнем и редко
посещаемом конце. Лунный свет, растворенный в тысячах агнцев и в серебряных
небесных чешуях, был бледен и светел, словно бы стоял белый день, и в
серебряном пейзаже чернелись только парки и сады. Внимательно приглядевшись
к одной из построек, я решил, что передо мною тыльный, прежде мне незнакомый
фасад гимназии. Меж тем я оказался у подъезда, который, к удивлению моему,
был отворен и освещен внутри. Я вошел и очутился на красной дорожке
коридора. Я полагал, что исхитрюсь пройти незамеченным здание насквозь и
выбраться через парадный вход, прекраснейшим образом сократив себе дорогу.
Тут вспомнил я, что в поздний этот час в классе учителя Арендта идет
один из тех дополнительных уроков, устраиваемых чуть ли не за полночь, на
которые мы сходились в зимнюю пору, горя благородным рвением к занятию
рисунком, которое пробудил в нас отменный педагог.
Маленькая группка самых прилежных казалась затерянной в большом темном
классе, на стенах которого изламывались и великанились тени наших голов,
сотворяе-мые двумя куцыми свечками, горевшими в бутылочных горлышках.
Сказать по совести, рисовали мы в дополнительные часы не так чтобы
много, да и учитель не ставил нам конкретных задач. Кое-кто приносил из дому
подушки и устраивался сладко подремать на скамьях. И только усерднейшие
трудились возле свечки, в золотом круге ее сияния.
Обычно мы долго ждали учителя, скучая в сонливых разговорах. Наконец,
отворялись двери его комнаты, и он появлялся, маленький, с красивой бородой,
исполненный эзотерических усмешек, деликатных умолчаний и ароматов
таинственности. Он быстро притворял за собою двери кабинета, в которых,
покуда было отворено, за его спиной толпилось множество гипсовых теней,
фрагменты античных Данаид, Танталидов и скорбящих Ниобид - весь печальный
бесплодный Олимп, долгие годы прозябающий в музее слепков. Сумрак помещения
бывал мутен даже днем, сонливо перемежаясь гипсовыми грезами, пустоглазыми
взглядами, тусклеющими овалами и отрешенностями, уходящими в небытие. Нам,
бывало, нравилось подслушивать у дверей тишину, полную вздохов и шепотов
гипсового этого развала, крошившегося в паутине, этого разрушавшегося в
скуке и однообразии заката богов.
Исполненный благоговения учитель с достоинством прохаживался меж пустых
парт, где, разбросанные маленькими кучками, мы что-то рисовали в сером
отсвете зимней нот: Было укромно и сонно. Кое-кто из однокашников
укладывался спать. Свечки тихо догорали в бутылках. Учитель копался в
глубоком стеклянном шкафу, заваленном старинными фолиантами, стародавними
иллюстрациями, гравюрами и редкими изданиями. Сопровождая объяснения
эзотерической жестикуляцией, он листал перед нами старые литографии
сумеречных ландшафтов, ночные заросли, аллеи зимних парков, чернеющие на
белых лунных дорогах.
В сонной беседе неприметно проходило время и, неравномерно длясь,
словно бы отмечало узелками протекание часов, целиком заглатывая невесть
куда пустые промежутки дления. Неприметно, без перехода, орава наша вдруг
обнаруживала себя уже на обратной дороге, на белой от снега тропе шпалеры,
обставленной черной и сухой каймой кустарника. Уже много за полночь шли мы
вдоль лохматой этой кромки мрака, в ночь ясную и безлунную, в млечный