"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

ненастоящий день, задевая медвежью шерсть кустов, похрустывавших под нашими
шагами. Рассеянная белость света, брезжившая из снега, из бледного воздуха,
из млечных пространств, была подобна серой бумаге гравюры, на которой
глубокой чернью перепутываются черточки и штриховки густых зарослей. Ночь,
теперь уже вовсе далеко за полночь, повторяла серию ноктюрнов, ночных гравюр
учителя Арендта, продолжая его фантазии.
В черной парковой чащобе, в мохнатой шерсти зарослей, в ломком хворосте
попадались как бы ниши, гнезда глубочайшей пушистой тьмы, полные
сбивчивостей, тайных жестов, беспорядочных объяснений знаками. Там было
укромно и тепло. В ворсистых наших пальто мы устраивались на мягком
нехолодном снегу, грызя орехи, которыми в ту весноподобную зиму была полна
лещинная чащоба. В зарослях беззвучно скользили ласки, ихневмоны и куницы,
продолговатые и на низких лапках меховые принюхивающиеся зверьки, смердящие
овчиной. Мы подозревали, что меж них есть экземпляры из школьного кабинета,
которые, хотя выпотрошенные и плешивые, чуяли в ту белую ночь выпотрошенным
нутром своим голос давнего инстинкта, зов течки, и устремлялись в леса для
недолгой обманной жизни.
Потихоньку фосфоресценция весеннего снега мутнела и погасала,
надвигались густые и черные предрассветные мраки. Кто-нибудь из наших
засыпал в теплом снегу, некоторые же в конце концов угадывали на ощупь в
невнятице парадных свои жилища, ощупью же входили в темные нутра, в сон
родителей и братьев, в непрерывный их глубокий храп, каковой и настигали на
поздних своих дорогах.
Ночные сеансы были исполнены для меня таинственного очарования, потому
и теперь мне захотелось, пусть мимоходом, пускай на минутку, но заглянуть в
рисовальный класс. Поднимаясь по кедровым, звучно резонирующим ступеням
черной лестницы, я обнаружил, однако, что нахожусь в незнакомой, до сих пор
неведомой мне части здания.
Малейший шорох не нарушал величественную тишину. Коридоры, застланные
плюшевой дорожкой, были в этом крыле изысканней и просторней. Небольшие,
темно горевшие лампы светили на поворотах. Миновав очередной, я попал в
коридор еще больший, устроенный с дворцовой роскошью. Одна стена его
открывалась широкими стеклянными аркадами внутрь самое квартиры и являла
взору долгую анфиладу комнат, уходящих вдаль и обставленных с ослепительным
великолепием. Шпалера шелковой обивки, золоченых зеркал, драгоценной мебели
и хрустальных люстр уводила взгляд в пушистую мякоть пышных этих интерьеров,
обильных цветной круговертью, мерцающими арабесками, хитросплетениями
гирлянд и приготовившимися цвести бутонами. Немая тишина пустынных этих
гостиных была наполнена разве что тайными взглядами, какими переглядывались
зеркала, и суматохой завитушек, бегущих высоко по фризам стен и пропадающих
в лепнине белых потолков.
В изумлении и почтении замер я перед этим великолепием, догадавшись,
что ночная моя эскапада неожиданно привела меня к директорскому флигелю в
его частную квартиру. Я стоял, пригвожденный любопытством, готовый бежать
при малейшем шорохе, и сердце мое колотилось. Ну чем бы я, обнаруженный,
смог объяснить ночное шпионство, дерзкое мое любопытство? В каком-то из
глубоких плюшевых кресел могла, не замеченная и тихая, сидеть директорская
дочка и, оторвавшись от книжки, поднять на меня глаза - черные,
сибиллические, спокойные очи, взгляда которых никому из нас не удавалось
выдержать. Однако отступиться на полдороге, не исполнив намеченного, я