"Бруно Шульц. Санатория под клепсидрой" - читать интересную книгу автора

своего содержания, пока еще бедного и никакого. Это были дни на вырост, дни,
полные ожидания, бледные от скуки и нетерпения. Светлое дыхание - сияющий
ветер шел сквозь их пустоту; не замутненный еще миазмами нагих и полных
солнца садов, он дочиста продувал улицы, и те стояли долгие и ясные,
по-праздничному выметенные, как если бы ждали чьего-то нескорого еще и
неведомого прихода. Солнце неспешно двигалось к эквинокциальным точкам,
медлило в движении, достигало образцовой позиции, в каковой должно было
замереть в безупречном равновесии, исторгая поток за потоком ручьи огня на
пустую и поглощающую землю.
Светлый и нескончаемый сквозняк дул по всему обширному горизонту,
расставлял шпалеры и аллеи вдоль чистых линий перспективы, умерялся в пустом
и великом веянии и останавливался, наконец, запыхавшийся, огромный и
зеркальный, как будто хотел в своем всеохватном зеркале замкнуть идеальный
образ города, фата-моргану, продолженную в глубины сияющей своей вогнутости.
И тогда мир замирал на мгновение, замирал не дыша, озаренный, желая целиком
войти в обманный этот образ, в эту отворившуюся ему временную вечность. Но
лестное предложение становилось неактуально, ветер разрушал свое зеркало, и
время снова прибирало нас к рукам.
Наступили пасхальные каникулы, долгие и непроглядные. Вольные от школы,
мы шлялись по городу без цели и необходимости, не умея пользоваться
свободой. Это была свобода совершенно пустая, неотчетливая и неприменимая.
Сами пока без дефиниции, мы ждали получить ее от времени, которое, путаясь в
тысячах уверток, не умело ее осуществить.
На мостовой у кофейни уже поставили столики. За ними сидели дамы в
светлых цветных платьях и маленькими глотками, словно мороженое, глотали
ветер. Юбки их на этом ветру плескались, и он кусал их подолы, как маленькая
злая собачка. Дамы шли пятнами, лица их горели от сухого ветра и сохли губы.
Продолжался еще антракт и великая скука антракта, мир неспешно и с опаской
подходил к некоей границе, слишком рано устремлялся к какой-то мете и
выжидал.
У нас в те дни был волчий аппетит. Провяленные ветром, прибегали мы
домой поедать в тупой задумчивости огромные ломти хлеба с маслом, покупали
на улице большие хрустящие свежестью баранки и садились рядком - без единой
мысли в голове - в обширных сенях дома на городской площади, пустых и
сводчатых. Сквозь низкие аркады виден был белый и чистый плац. Винные бочки
стояли в ряд у стены и пахли. Сидя на длинном прилавке, на котором в
торговые дни продавались цветные крестьянские платки, мы колотили ногами в
доски от беспомощности и скуки.
Внезапно Рудольф, со ртом, набитым баранкой, вытащил из-за пазухи
альбом и раскрыл его передо мною.

IV

Тогда-то я и понял, отчего весна была пока что пустая, вогнутая и
задохшаяся. Сама того не ведая, она умерялась в себе, молкла, отступалась в
глубину - освобождала место, вся открываясь чистому пространству, пустой
лазури без суждения и дефиниции - изумленная голая форма для восприятия
неведомого содержания. Отсюда и голубая, словно бы пробужденная ото сна
нейтральность, великая и как бы безучастная готовность на все. Весна эта
была наготове целиком, безлюдная и обширная, вся, затаившая дыхание и