"Бруно Шульц. Санатория под клепсидрой" - читать интересную книгу автора

и ничего не ведающая. О, как же тянет эти призраки, всех этих фантомов,
упыриц, фарфарелл к ее молодой зеленой крови, к ее растеньевому неведению. А
она берет их в свой сон, беззащитная и наивная, и спит с ними, и
пробуждается на рассвете, отсутствующая спросонья, и ничего не помнит.
Оттого она так и тяжела всею суммой забытого и так печальна, ибо должна жить
одна за столько жизней, за стольких отвергнутых и неудостоенных быть
красивыми... А у нее для этого есть только бездонный аромат черемухи,
плывущий одним вечным нескончаемым струеньем, в котором все... Ибо что
значит забыть? На давнем былом выросла за ночь новая зелень, мягкий зеленый
пух, светлые частые ростки полезли изо всех пор равномерной щетинкой, словно
мальчишечьи ежики назавтра после стрижки. Как зеленеет весна забвеньем, как
обретают эти старые деревья милое и наивное неведение, как пробуждаются
веточками, не обремененные памятью, укоренясь в давнем былом! Зелень эта
прочтет его снова, как новость, и станет читать по складам с начала, и от
зелени этой события помолодеют и начнутся еще раз, как если бы они никогда
не произошли.
Столько его, нерожденного былого! О, эти печальные хоры корневищ, эти
взаимно проговариваемые разговоры, эти неисчерпаемые монологи среди
вспыхивающих вдруг импровизаций! Достанет ли терпения их выслушать? До
древнейшего услышанного события были другие, которых вы не слыхали, были
безымянные предшественники, романы без названия, эпопеи пространные, бледные
и монотонные, бесформенные былины, громоздкие остовы, гиганты без лица,
обложившие горизонт, темные тексты для вечерних тучевых драм, а потом еще -
книги-легенды, книги, никогда не написанные, книги - вечные претенденты,
заблудшие и утраченные книги in partibus infidelium...

* * *

Меж всех историй, которые, так и не выпутавшись, теснятся у корней
весны, есть одна, давно уже ставшая принадлежностью ночи, навсегда осевшая
на дне поднебесий - вечный аккомпанемент и фон звездных бездн. Сквозь всякую
весеннюю ночь, что бы в ней ни происходило, широким шагом проходит история
эта над огромным концертом лягушек и нескончаемой работой мельниц. Идет сей
муж под звездным помолом, сыплющимся с жерновов ночи, проходит широким шагом
по небу, кутая младенца в фалдах плаща, всегда в пути, в неустанном
странствии через бескрайние пространства ночи. О, страшная печаль
одиночества, о, непомерное сиротство в ночных пространствах, о, свет далеких
звезд! В истории этой время уже ничего не изменит. Во всякий момент проходит
она через звездные горизонты, всякий раз минует нас широким шагом, и так
будет всегда, всегда сызнова, ибо, однажды сойдя с рельсов времени, она
сделалась неисследимой, бездонной, никаким повторением неисчерпываемой. Идет
муж сей и лелеет дитя на руках - мы намеренно повторяем этот рефрен, этот
печальный эпиграф ночи, дабы выразить интермитирующую непрерывность прохода,
порой застимую неразберихой звезд, порой вовсе невидимую в продолжение
долгих немых интервалов, сквозь которые веет вечность. Далекие миры
подступают совсем близко - ужасающе яркие, шлют они сквозь вечность резкие
сигналы в немых, невыразимых донесениях, а он идет и все время монотонно и
без надежды успокаивает девочку, бессильный перед шепотом, перед жутко
сладостными нашептываниями ночи, перед тем единственным словом, в которое
складываются уста тишины, когда никто ее не слушает...