"Владимир Николаевич Шустов. Человек не устает жить " - читать интересную книгу автора

залепленные снегом стекла большеглазых сигнальных фонарей. И на земле, и в
воздухе господствовала вьюга, только вьюга. В трубной разноголосице ее было
все, кроме самого характерного для этих мест звука - гула моторов. Аэродром
словно вымер.
Единственным представителем человечества во взбунтовавшемся царстве
снега и ветра был красноармеец-часовой. С головой укутавшись в длиннополый
овчинный тулуп и подставляя ветру по-стариковски сгорбленную спину, он
сиротливо маячил на углу большой избы. Почерневшая, с крупными и глубокими
трещинами в ссохшихся бревнах, она печально поблескивала поверх сугробов
узкими окнами.
Было холодно. Часовой согревался, постукивая валенком о валенок,
приплясывал на узкой патрульной тропе, передергивал плечами. Зажав под
мышкой винтовку, он попеременно стягивал с рук трехпалые рукавицы и подолгу
дышал на скрюченные пальцы, втайне мечтая о теплой караулке, где всегда
можно выпить кружку кипятку.
Обрушившееся с крыши вихревое колючее облако накрыло красноармейца.
Откашливаясь, отплевываясь и протирая запорошенные глаза, он чуть было не
проглядел среди бесноватой пыли темную фигуру.
- Стой!
Возглас часового растворился в какофонии звуков. Человек, конечно, не
расслышал окрика. Он упорно продвигался к избе.
- Стой! Кто идет?! - уже во всю мочь прокричал часовой и вскинул
винтовку.
- Свои, Валюхин, свои!
Человек остановился, опустил перчатку. Открылось моложавое круглое лицо
с темным пушком над верхней губой, крутыми скулами. Оно было докрасна
нахлестано ветром. Густые брови поседели от набившейся в них снежной пудры.
Красноармеец узнал командира "голубой двадцатки" лейтенанта Ковязина и,
утопив озябший подбородок в теплую и влажную от дыхания овчину, заговорил
ворчливо:
- В этаком-то ветродуе, товарищ лейтенант, маму родную не признаешь.
Ну, прямочки дохнуть невозможно. Рот раскроешь, а ветрище в зевало...
насквозь лупит ветрище... Конешно, человек-то и не этакое вытерпеть
способен, а тулуп... фюить! Не вытерпливает он... Снег навстревал в
овчину-то, подтаял в ней и схватился ледком. Теперь не тулуп на мне, а вроде
колокол медный. Под колоколом этим, язви его, я вроде как нагой
прохлаждаюсь. Заколел вовсе.
- Да-а. Завидного мало. Но караульный начальник просил передать тебе,
Валюхин, что смена будет на час раньше.
- Это хорошо, товарищ лейтенант! Надо бы... Ведь что выходит-то? Стою,
значится, я...
- Не убеждай: вижу и сочувствую, - повернувшись к ветру спиной, Ковязин
достал пачку "Беломора", надорвал ее с краю. - Грейся.
- Не положено на посту.
- Ну, ну, - Ковязин щелкнул зажигалкой, прикурил, коротким прыжком
перемахнул через сугроб и очутился перед скособоченным крыльцом. Ветер
раздувал и сеял искрами огонь папиросы. Сделав несколько быстрых затяжек,
Ковязин раздавил окурок каблуком, привычно минуя расшатанные ступени,
вскочил на лестничную площадку, содрогнувшуюся под его тяжестью, ударил по
унтам раз, второй обшарпанным березовым голиком и потянул на себя низкую,