"П.Шуваев. Не заплывайте за горизонт или Материалы к жизнеописанию одного компромиста (Малодостоверная история в словах)" - читать интересную книгу автора

крылатых воителей, несущих смерть и разрушение.
- Тебе жалко Афин, мастер? Почему ты молчишь?
Он не ответил: ему не было жалко, ему просто не хотелось говорить с великим
царем. У него не было родины - у него была голова на плечах и были крылья за
спиной. И крылья ждали. Царь, кажется, понял, и когда он заговорил снова, в его
голосе слышался гнев.
- Ты был изгнан из Афин, убийца, обагривший свои руки безвинной кровью. И ты
по-прежнему молчишь?
- Ну да, - усмехнулся он, - я убийца. А убитый был обращен в перепелку...
Или в куропатку, великий царь? Ты справедлив, но ты мне надоел. Вперед, сын мой!
И помни наш уговор.
Великий царь увидел уже то, чего не должен был видеть, так пусть же видит и
остальное. Струи раскаленного воздуха рвали на клочки пурпурную мантию великого,
справедливого и непобедимого. Великий царь наверняка ничего уже не видел и не
слышал, и никто в целом мире не заметил, как полированное серебро четырех
плоскостей узкими параллельными штрихами прорезало ночное небо и ночное море.
Сопливо-зеленое море, вспомнилось вдруг ему. Сопливо-зеленое море,
сопливо-зеленое небо, и лишь чернота ночи остается чернотой - настоящей,
подлинной, раскрывающей суть вещей. Они летели во тьме, окруженные грохотом, и
затейливыми ломаными линиями ложились их тени на волны морские.
Он посмотрел направо: сын летел ровно, не слишком высоко и не слишком низко,
не слишком медленно и не слишком быстро, и мастер был уверен, что вот так, на
высоте, где полет требует наименьших усилий, доберется сын не то что до Сицилии
- до Геракловых столпов. Сын уверенно шел к цели, и он помнил, должен был
помнить уговор: великий мастер не умирает.
А у великого мастер были дела: следовало в самом деле испытать крылья
по-настоящему. Он еще раз взглянул вниз и вправо и стал медленно набирать
высоту.
Над морем поднималось солнце, когда рухнул он, мертвый, в безмолвии, под
обледенелыми сверкающими крыльями с заолимпийских высот вниз, в то море, что
было в честь погибшего названо Икарийским: сын помнил уговор.
И был Дедал словно бессмертный, и был он моложе, чем раньше, и сметливее, и
смелее, но никогда больше не отрывался он от земли.
- Ну как? - спросил Сашка. - Припоминаешь?
Нет, совершенно не помнил Толик, чтоб попадалось ему такое, более того:
абсолютно был Толик уверен, что читал эти листки впервые. Или Сашка имел в виду
вкус кофе? "Припоминаешь", - очень по-вкусовому звучит...
- Кофе? - сказал Толик. - Да, очень вкусно, обязательно потом расскажешь,
как ты его варишь.
А сам тем временем соображал, что бы такое ответить. Клавдий, подумал Толик,
ну точно Клавдий: изобличаемый убийца доказывает свое алиби ссылкой на
постоянство видов. К тому же не такой получился Дедал, чтоб бескорыстно гибнуть
ради идеи прогресса: слишком угодлив. Хотя какой, к черту, прогресс, если
рискованные эксперименты так и не привели к улучшению конструкции летательного
аппарата? Или самоубийство на почве застарелых угрызений совести?
Верноподданный, которому стало противно, а то, может, в самом деле убийца...
- Ты что, - с интересом посмотрел на него Сашка, - в самом деле не помнишь?
Нет, ничего такого не мог Толик вспомнить, да и какой смысл вспоминать, если
видел он эту машинопись впервые в жизни? Сдал Сашка, до чего же сдал... И
вообще, решил Толик, хватит, неудачное у нас с ним получается общение, к тому же