"П.Шуваев. Статьи на спорные темы" - читать интересную книгу автора

томится, - нет, до такого безобразия дело не дошло, бог миловал. Какой
бог? Русский, что ли, которого, как в свое время отмечал протопоп Аввакум,
и звать-то именно Бог, или ветхозаветный, которого и вовсе полностью
именовать не по чину? Нет, тут уж если кто и миловал, так заведомо
какое-то фрейзерианское божество, имеющее, может быть, и имя, и, главное,
желание, чтоб писали это имя непременно с большой буквы, но уж дудки.
Бог-богослов, хорошее название для басни, но такие фокусы мы лучше оставим
Лютеру и прочим, пусть лютуют, бог-беллетрист, бог-филолог (нечего зазря
его обижать, как утверждают, вполне обычное имя для представителя рабской
интеллигенции). А кто мы, собственно, такие, что, с готовностью и
некоторым даже остервенением признавая себя интеллигентами, отказываемся
при этом допустить, что и мы рабы? То есть как это кто - рафинированные (и
не очень) интеллектуалы (и не очень), а чего еще ждать от обычного и
типичного порождения неудачной эпохи в истории неудачной страны?
Ну вот, кажется, удалось вернуться к нетомлению ностальгией. Если нет и
этого, так что же есть? Что-то ведь есть, что мешает, подобрав юбки
местоименных суффиксов, не только заговорить, но и вовлечься, душой и
телом включиться в иную жизнь. Или уж ладно, хотя бы всем сердцем принять
близко к душе (ох уж эта метафорическая анатомия!) заботы и мытарства
бедных страдающих братьев. Тут ведь возможны варианты, вплоть до
колониального романа про то, как наши завоевывают себе место под солнцем и
вообще жизненное пространство, попутно сокрушая эфиопских, марокканских и
прочих обезьян. А вот ведь не больше к этому лежит душа (с сердцем,
вероятно, вместе, хотя, конечно, черт их разберет), нежели к слезоточивым
историям о страданиях российских бесквартирных инженеров эпохи застоя.
Впрочем, сама постановка вопроса: с чего это вдруг на иную страну
потянуло, к тому же на иную, уже ушедшую эпоху, к тому же, по общему
убеждению, далеко не на самую аппетитную из ушедших эпох; нет бы Римом
привлечься, особенно эпохи упадка: в самом деле, тоскливо же про примерных
граждан, героических строителей рабовладельческого строя и в этой отдельно
взятой стране, а упадок - он всегда своеобразен, тем и интересен (и ведь,
зная хоть немного данного конкретного скриптора, нельзя предположить, чтоб
ему привлечься не хотелось). Или там Ренессанс какой эльзевирный
(Маяковский был на удивление точен, хотя, вероятно, и не имел в виду
помянуть гутенберговскую революцию). Так, с точки зрения грамматической
состояние текущего абзаца можно уже охарактеризовать лишь как устрашающее,
поэтому
начинаем новый абзац. Так вот, постановка вопроса имеет смысл лишь a
posteriori, не будем уж каламбурить на тему англоязычной задницы. А вот
что действительно хотелось бы знать, так это какими критериями
руководствовались монахи-переписчики, выбирая для себя тексты; иными
словами, были ли они свободны в своем выборе? Ну, допустим, есть в
библиотеке сколько-то там экземпляров Евангелия, а сколько-то, ну, не
"Обращения небесных сфер", ладно, тут дело цензурное, всем нам понятное,
а, скажем, "Summa Technologiae". Что будет скопировано? И чем можно
иллюстрировать и иллюминировать этакую сумму?
Вот и попался, вот тут-то и сидит загвоздчатая червоточинка: даже ни в чем
таком не повинные и не замеченные средневековые монахи оказываются
интересны в первую очередь возможностью соотнести их с контекстом
странным, чуждым и неприятным - как, по всей видимости, с точки зрения