"Александр Силецкий. Пустырь... Лизавета" - читать интересную книгу автора

неся охапку разного тряпья, оказавшегося и тюфяком, и одеялом, и подушкой,
все это расстелила, и Михаил, кряхтя, улегся, не забыв, однако, прежде чем
закрыть глаза, погрозить кулаком чадящей лампаде.
Уснул он моментально, и зычный его храп поплыл по комнате, завязая в
ушах и тупо действуя на нервы.
Ненормальная чуть погодя тихонько вышла из угла, не глядя на своего
мучителя, постелила себе на другой лавке и тоже легла; лежала она на спине,
запрокинув руки за голову, и неподвижно смотрела в потолок, будто читала
там невидимые, ей одной понятные слова.
Потом вдруг резко встала, приблизилась к иконе и, преклонив колени,
долго молилась, молча крестясь и отбивая земные поклоны.
Улегшись снова, она тотчас отвернулась к стене и больше уже не
шевелилась.
Ее сестра вышла в сени (я слышал, как лязгнул засов на внешней двери -
вот почему мы так легко проникли в дом: его не запирали, дожидаясь
Михаила!), на цыпочках, неслышно ступая, вернулась в комнату, замешкалась
немного у стола, затем приподняла стеклянный колпак керосиновой лампы и
дунула - пламя, взметнувшись на мгновение, угасло, и все помещение, совсем
уж тускло-призрачно, наполнил свет лампады перед иконой.
Хозяйка тоже помолилась, но не так долго и усердно, после чего
обернулась к нам и сказала:
- Ну, сидите все? Спать надобно.
Мы подхватили рюкзаки, расположили их в изголовьях и, эдак по-барски,
вытянувшись во весь рост, разлеглись на голых досках.
Поначалу было неудобно - доски словно выпирали отовсюду, однако
понемногу я начал придремывать.
Но даже сквозь сомкнутые веки мне все равно чудился свет лампады,
колеблющийся, возбуждающий, неверный, и все в этом свете неожиданно
представилось мне зыбким и ничтожным: и то, что осталось позади, и то, что
было рядом, и то, что еще будет, когда-нибудь, а может, и вовсе не
ничтожное, но зыбкое все равно, зыбкое, как почва на глинистом пустыре,
когда при каждом неловком шаге разъезжаются ноги, и тут меня окончательно
сморил сон.
Я очнулся среди ночи. Который час, я не знал (часы умудрился обронить
в лесу и так и не нашел), хотя чувствовал, что утро еще не скоро.
С минуту, вероятно, я лежал, соображая, где нахожусь и как сюда попал.
Меня удивило, что вокруг нет полного мрака, но бегут по стенам, по
моему лицу неясные световые блики - это раздражало, мучило, внося сумятицу
в ход мыслей, и без того разъединенных сном.
Я привстал, протирая слипшиеся глаза, и тогда увидел все: и длинную
комнату с лавками вдоль стен, и стол, и печь, и икону с коптящей лампадой.
И еще я заметил такое, что не касалось меня вовсе, но отчего горло
вдруг сжало спазмой и сердце зайцем запрыгало в груди.
Там, под иконой, на жесткой лавке, лежал, безмятежно похрапывая,
Михаил, а перед ним, в одной ночной сорочке, прямая, отрешенная,
возвышалась безумная Лизавета, и на лице ее, напоминавшем сейчас маску еще
больше, чем прежде, застыла странная, диковатая улыбка, полная вместе с тем
неизъяснимого блаженства и торжества, а в руках у Лизаветы был зажат топор,
обыкновенный колун, и блики лампады, играя, перебегали по его лезвиюs
Он стояла с топором над спящим мужем и улыбалась, и дышала ровно,