"Мигель Отеро Сильва. Пятеро, которые молчали" - читать интересную книгу автора

означало, что они, должно быть взобравшись на лестницу, закрывают картоном
слуховые окна. Поначалу пятеро заключенных не придали особого значения этой
операции, - может быть, потому, что была ночь и освещение в камере после
того, как ее обили

картоном, не изменилось. Но прошли какие-то часы, и когда для всего мира
взошло солнце, озарив людей и предметы, а они, находясь в каких-нибудь
десяти пядях от этого мира, по-прежнему едва различали жесты и лица друг
друга, заключенные в полной мере оценили зловещее предназначение плотного
картона и усердного перестука молотков.
В камере они обнаружили пять железных коек: четыре по углам и пятая,
придвинутая спинкой к внутренней стене, - посередине. Четверо заключенных,
первыми вошедшие в камеру, машинально направились к койкам в углах, и само
собой получилось так, что Врач, последним переступивший порог нового жилища,
занял позицию в центре - как бы на командном пункте. Если приглядеться, его
место было не хуже и не лучше остальных: такое же узкое ложе, такой же тощий
матрац.
Утром, едва открылась дверь, пропуская двух поваров-итальянцев с баком
похлебки, раздался требовательный голос Капитана, обращенный к агенту,
стоявшему у двери:
- Вы, где здесь сортир?
Агент молча повел его в соседнюю камеру, примерно такую же по площади,
как и первая, но занятую умывальниками и унитазами. Волна тяжелого и острого
зловония ударила Капитану в нос и заставила его приостановиться на пороге.
По одну сторону от решетчатой двери тянулся ряд писсуаров,
распространявших отвратительно-кислый запах. По другую - шесть вмазанных в
кирпичную стену цементных раковин, в них арестанты умывались, мыли посуду,
стирали носки. Прямо перед входом зияли, проемами четыре неодинаковые по
размерам кабины: две с унитазами, на которые нельзя было сесть - не было
сидений, две с заржавленным душем, нависшим прямо над сточной трубой.
Капитан невольно вспомнил свой флакон одеколона, темный сфероид
английского мыла, махровый, в красных цветах халат, сверкающую кафелем ванну
в легком облаке пара, всю свою удобную, безукоризненно чистую холостяцкую
квартиру... Он поспешил тут же подавить это так некстати всплывшее
воспоминание и, не видя иного выхода, подавляя отвращение, решительно
направился к унитазу без сиденья, затем - к ржавому душу.
Завтраком была самая отвратительная стряпня: овсяное месиво, в котором
жучков-долгоносиков было больше, чем овса, к тому же водянистое, как отвар
для больного, ломтик черствого хлеба и мазок плохого масла, точнее -
маргарина, а еще точнее - желтоватой смазки неизвестного состава. Получив
свои миски из рук поваров-итальянцев, заключенные сели на койки -
собственные колени служили столом.
- Да, надо быть такими голодными, как мы, чтобы решиться проглотить эти
отбросы... - проворчал Журналист.
- ...и пережить то, что мы пережили, - добавил из своего угла
Парикмахер.
Напоминание о перенесенных пытках. Каждый из пятерых еще чувствовал их
на себе, каждый еще не оправился от моральных потрясений и унижений, у
каждого на теле оставались следы побоев и ранений. Быть погребенным в чреве
этой мрачной тюрьмы означало в известном смысле облегчение участи человека.