"Морис Симашко. Искупление дабира (требует вычитки)" - читать интересную книгу автора

строптивости, в Багдаде расстеливший ковер правоверной мысли... Угодное богу
покровительство нищим, вдовам и сиротам, путешествующим... Скала веры...
Это говорит Маджд ал-Мульк, туграи, и напоминание об этом к месту.
Туграи займет подушку хорезмийца в диване, но выше кумийцу Маджд ал-Мульку
уже не подняться. У него чрезмерный голос. Этот недостаток еще терпим у
ариза или мустауфи, но вазир не может говорить громче султана. И рост его
должен соответствовать повелителю...
Каждый из людей дивана в должной очередности говорит свою часть об
уходящем от дел. Они свидетельствуют перед богом и султаном, что неуклонно
будут следовать установленному порядку. Да, он, Низам ал-Мульк, уходит от
зримого присутствия в делах правления, но он остается, ибо этот порядок --
дух и порождение его.
Все они -- люди, и греховная сущность их подталкивает впиться сообща в
плоть уходящего от власти, но ошейник государства не позволяет уже этого
сделать даже Величайшему Султану. Так ли это совершалось тридцать лет назад,
когда тонкая шелковая бечевка в подполье этого самого кухандиза разрешила
спор аль-Кун-дури, предыдущего вазира, с буйным Алп-Арсланом? А ведь первым
получившим нисбу ал-Мульк был при доме Сельджуков его желчный
предшественник. Тогда еще не было установлено правильного порядка вещей...
Они закончили говорить, и сладкоголосый Магриби, поэт Дома, читает в
честь уходящего. Далекий кордов-ский акцент угадывается в его бейтах, но все
искупает мавританская восторженность фразы. Вблизи трона вредно постоянное
глубокомыслие, и именно за способность самозабвенно укладывать принятые
слова в четко обозначенные формы приближен он к вместилищу власти.
215


С полноводным Мургабом, питающим почву живительной влагой, сравнивает
Магриби его деяния. От реки отходят каналы, от них уже текут арыки, и так же
мудрость и благочестие достигают каждого дома, каждой пещеры в горах и
кибитки в степях. Но где берет начало сам Мургаб? Откуда текут питающие его
воды счастья? Они с тех величавых заоблачных вершин, где самим богом
поставлены двенадцатикрылые шатры царствующего дома. Скажет Величайший
Султан, и зацветет пустыня...
Слезы выступили на глазах Магриби. Султан собственноручно почерпнул от
горы золота на блюде и наполнил им подставленный поэтом рот. Тощему Магриби
не повезло с этим царственным обычаем: его впавшие от желудочной болезни
щеки не смогли вместить всю милость султана. Он закашлялся, захрипел. Монеты
со звоном просыпались на ковер, а расположение Малик-шаха к поэзии
проявляется не часто. Когда-то, еще при великом Тогрул-беке, поэт Амули
вместил в свой рот за один раз два полных блюда золотых монет. Но кто знает
предопределенное? В другой раз сочиненная им касыда не понравилась султану,
и Тогрул-бек в той же мере набил рот одопевца навозом. Обычай этот древний,
идущий от первых царей земли Кеев, и государю не зазорно придерживаться
его...
Величайший Султан встал и шагнул с подножья трона на тахт. Сразу с двух
сторон растворились решетчатые двери. С левой стороны выплыл шитый золотом,
отороченный индийскими камнями халат. Четверо крепких гуламов-прислужников
несли его, и бьыо видно, что им тяжело. С правой стороны еще четверо несли
каждый на вытянутых руках высокий белый тюрбан с голубым бриллиантом