"Жорж Сименон. Письмо следователю" - читать интересную книгу автора

присутствовал снег, чаще - сухой мороз.
А вот с тем годом - последним, господин следователь! - связываются у
меня исключительно пасмурные дни, лампы, с самого утра горящие в
учреждениях, черная от дождя мостовая, черные, ветреные, слишком ранние
вечера, редкие огни, придающие провинциальному городу такой заурядный и
унылый вид.
Тогда это напоминало мне Кан. Но мне было некогда погружаться в
прошлое. Я жил в таком напряжении, что и теперь спрашиваю себя: как
выдержал хотя бы физически и, главное, как те, с кем я общался, могли не
понять, что со мною творится? Как люди, встречая и провожая меня взглядами,
могли не догадаться, что я переживаю совершенно особый момент в своей
жизни? Неужели никто не замечал этого? Арманда, например, не раз
поглядывала на меня с любопытством и беспокойством.
Нет, ее беспокоила не моя судьба; она беспокоилась потому, что не
любит ничего непонятного, инстинктивно отвергает все, угрожающее нарушить
порядок, который она установила вокруг себя.
Мне по-прежнему везло. В те дни у нас почти одновременно вспыхнули две
эпидемии - гриппа и скарлатины, с утра до вечера, а подчас и с вечера до
утра не дававшие мне перевести дух. Моя приемная ни на минуту не пустела.
Под стеклянным навесом крыльца вечно жался к стене десяток сочащихся водой
зонтиков, паркет пестрил грязными следами мокрых ног. Безостановочно звонил
телефон. Приятели и пациенты половчей проникали в дом через подъезд: их
незаметно вводили ко мне в перерывах между двумя очередными больными. Но я
весело справлялся с навалившейся на меня работой: мне нужна была эта
лихорадка - она оправдывала мое возбужденное состояние.
Видеться с Мартиной нам было почти невозможно. Но она жила у меня, и
мне этого было достаточно. Я нарочно шумел, чтобы она слышала меня и
постоянно ощущала мое присутствие. Бреясь по утрам, я что-нибудь напевал и
она так хорошо все понимала, что через несколько секунд в свой черед
начинала напевать у себя в комнате.
Но даю голову на отсечение: мать тоже разгадала наш маневр. Она не
сказала ни слова. Ничем себя не выдала.
Правда, у нее не было оснований любить Арманду. Напротив... Впрочем,
не слишком ли бестактно развивать мои предположения, допуская, что она
внутренне ликовала по мере того, как в ней зрели некоторые догадки?
Во всяком случае, позднее мне стало известно - мать сама в этом
призналась, - что она все поняла уже на второй или третий день, и я не без
смущения думаю; теперь о том, что вещи, которые я, казалось, хранил в
глубокой тайне и которые извиняет только любовь, происходили на глазах у
проницательного, хотя и молчаливого свидетеля.
На третий день утром, пока я вел прием, Арманда сама свезла Мартину на
такси к г-же Дебер, у которой подыскала комнату с кухней.
Второй день! Третий! Каждый тянулся для меня невыносимо долго. И хотя
с тех пор прошел лишь год, все это представляется мне бесконечно далеким.
Более далеким, например, чем дифтерит у моей дочери и женитьба на Арманде
десять лет назад, потому что за эти десять лет не произошло ничего
существенного.
Напротив, для нас с Мартиной мир менялся от часа к часу, события
развивались с такой быстротой, что мы не всегда успевали вводить друг друга
в курс происходящего и подмечать перемены в нас самих.