"Константин Михайлович Симонов. Далеко на востоке (Халхин-гольские записки) " - читать интересную книгу автора

на нее наталкивала сама война. И сколько их, таких памятников, сейчас стоит,
после войны, в разных местах! Кстати, как мне говорили, на Халхип-Голе
теперь тоже стоит именно такой памятник-танк...
Совершенно неисповедимыми путями, по кромешной тьма Ставский, не
вылезая из-за руля, за три часа довел машину до Баин-Бурта, сделав на
обратном пути по непроглядной степи около ста километров.
Мы остановились у юрты Ортенберга. Я пошел туда переполненный
впечатлениями, усталый, взволнованный и счастлив вый в этот момент тем, что
война уже кончилась и опасности позади. Я чувствовал себя если не совсем, то
почти причастным ко всему, что произошло.
В юрте было жарко. Топилась стоявшая посредине и уходившая трубой в
потолок железная печка, а Ортенберг сидел на койке в полном обмундировании и
спал, навалившись лицом и руками на стол, на котором лежала свежая полоса
газеты "Героическая красноармейская". Он каждый день с рассвета уезжал в
войска, возвращался к ночи и, выпустив газету, снова уезжал. Когда мы вошли,
он поднял голову, посмотрел на нас сонными глазами, потом посмотрел на
полосу, лежавшую перед ним, и красным карандашом - он, заснув, продолжал
держать карандаш в руке - размашисто вычеркнул несколько абзацев, потом
подумал,
посмотрел на меня и вычеркнул целую колонку. Потом сказал:
- Надо написать стихи в номер. Сколько вам нужно строк? Шестьдесят
хватит?
Я не нашел даже, что сказать.
- Шестьдесят, - сказал он. - Я снял тут одну колонку. Идите пишите.
Ночью я написал свое первое стихотворение для нашей армейской газеты.
Это был мой первый опыт писания фронтовых рассказов в стихах, посвященных
конкретным людям с подлинными фамилиями. Таких вещей я на Халхин-Голе
написал десять или двенадцать. В начале Великой Отечественной войны по
настоянию Ортенберга я, работая уже в "Красной звезде", написал еще два
таких стихотворения, а потом бросил это и перешел на военные
корреспонденции.
Я написал стихи, лежа на койке в юрте, и отнес их Ортенбергу. Он сидел
над повой полосой, опять положив руки и голову на газетный лист, и опять
спал. Когда я вошел, он встряхнулся, молча взял стихотворение и прочел его.
- Хорошо. Потом спросил:
- А тут все фактически верно? Я подтвердил.
- А то, может быть, не стоит настоящую фамилию? - еще раз спросил он.
Я еще раз сказал, что нет, что все фактически верно и можно ставить
настоящую фамилию.
- Ну, хорошо. Идите спать.
Я пошел спать и долго не мог заснуть. Моих соседей по юрте - Льва
Исаевича Славина, Захара Хацревина и Бориса Лапинане было: они уехали утром
и еще не вернулись.
Шел мелкий и сильный дождь. Подхваченный ветром, он летел даже не
вкось, а почти параллельно земле. Слышно было, как шумит под дождем войлок.
А кругом была черная степь, абсолютно черная, без единого огонька, без
единого пятна; даже соседних юрт не было видно; к ним надо было добираться
на ощупь и угадывать, где они. Когда я приоткрывал войлок, завешивавший вход
в юрту, то мне казалось, что я стою посредине большой черной комнаты без
окон.