"Константин Михайлович Симонов. Далеко на востоке (Халхин-гольские записки) " - читать интересную книгу автора

война, опасность и товарищество среди опасности и который от этого до такой
степени менялся, что был совсем другим человеком, чем в обычной, мирной, а
для него всегда несколько начальственной, украшенной подчеркнуто важными
знакомствами обстановке.
Мне пришлось с ним впервые столкнуться, когда я учился в Литературном
институте. Он произвел на меня впечатление человека грубого, несправедливого
и одновременно претендующего на картинную душевность и безапелляционную
"партейную" непогрешимость. Сочетание этого создавало впечатление чего-то
неуловимо ханжеского. Я не видел в нем ничего хорошего и имел реальные
основания считать, что и он сам ко мне плохо относится.
И вдруг на Халхин-Голе, взявши сразу другой,
ворчливо-покровительственный тон, он в течение нескольких дней стал для меня
и старшим другом, и дядькой - человеком, искренне беспокоившимся о моей
безопасности больше, чем о своей. В нем были истинное дружелюбие, простое,
непоказное товарищество и добрая забота.
А потом, после Халхин-Гола и Финляндии, я встретил его опять в Москве.
Это был совсем другой человек. По-моему, он был несколько озлоблен тем, что
ни его положение, ни знакомства ни заслуги, ни авторитет как
писателя-фронтовика не могли сломить какого-то едва заметного, по все же
уловимого сквозь комплименты холодка, когда речь о нем заходила просто как о
писателе.
Но это всего лишь деталь, связанная с его тогдашним настроением, а
главное, передо мной вновь был человек грубый и самодовольный, с напыщенной
прямотой и нетерпимостью говоривший о других людях.
А потом были 1942 - 1943 годы. Я неоднократно встречал на фронте людей
литературных, а чаще - нелитературных, командиров дивизий, полков, которые
говорили, что вот тогда-то или тогда-то у них был Ставский, и говорили о нем
хорошо, с теплотой, с уважением к его храбрости и простоте. А надо ведь
сказать, что к нашему брату писателю при всем армейском гостеприимстве
потом, в воспоминаниях, относились сурово: и косточки перемывали, и не дай
бог какая-нибудь червоточинка! Ее сразу замечали и долго о ней вспоминали.
Значит, он там, на передовой, в самом деле был опять простым человеком и
хорошим товарищем.
Он погиб в 1943 году. И когда мы в своей среде разговаривали о нем, я
вспоминал сразу двух человек: одного - грубого, недружелюбного, напыщенного;
другого - заботливого, простого, сердечного. Вспоминал и обоих сразу и
порознь.
Что же было? Непосредственная ли опасность украшала душу человека и он
отбрасывал в себе все мелкое и злое, даже очень привычное и въевшееся? Или
просто обстановка: окопы, поле, по которому надо было переползать, блиндаж,
плащ-палатка, на которой стояла вскрытая ножом консервная банка и лежали два
куска хлеба, твой и мой? Может быть, это не давало вспухать в горле пышным и
ханжеским словам, останавливая их, и он говорил с тобой просто как товарищ,
а не как "большое лицо" Трудно ответить на этот вопрос, но, во всяком
случае, все это было точно так, как я сейчас вспоминаю.
Уже не могу вспомнить сейчас во всех подробностях, как проходили те
первые для меня дни на Халхин-Голе. Помню, что была жаркая громадная степь,
по которой Ставский с удивительным чутьем ехал, переезжая с колеи на колею,
а их было бесконечное количество, ибо степь была ровной, как стол.
Успех наступления уже определился. Бои со дня перехода наших войск в