"Константин Михайлович Симонов. Далеко на востоке (Халхин-гольские записки) " - читать интересную книгу автора

наступление шли седьмой день, а на десятый все уже было кончено. Наши в
районе сопки Номун-Хан-Бурт-Обо сомкнули кольцо и сейчас брали сопки
Зеленую, Песчаную и Ремизовскую - последние опорные пункты японцев.
Сначала мы поехали в штаб армейской группы на Хамар-дабу. Это была не
слишком выдававшаяся над степью возвышенность с довольно крутыми скатами и
извилистыми, расходившимися в разные стороны оврагами, вроде балок на
верхнем Дону, только совершенно безлесными. В скаты были врыты
многочисленные блиндажи, а кое-где стояли юрты, сверху прикрытые от авиации
натянутыми сетками с травой.
Ставский пошел по начальству узнавать, что происходит и куда ехать, а я
довольно долго - должно быть, с час - сидел около какой-то юрты, кажется
отдела по работе среди войск противника, в которую за этот час несколько раз
приходили люди с разными трофеями: японскими записными книжечками, связками
бумаг и фотокарточек - и оставляли все это в юрте.
Там сидел какой-то равнодушный лейтенант и разбирал все это, откладывая
нужное на стол и бросая ненужное на пол. Пол юрты был завален фотографиями.
Японцы, как я убедился в этом впоследствии, очень любят сниматься, и почти в
каждой солдатской сумке были десятки фотографий: фотографии мужские,
женские, фотографии стариков - видимо, родителей, фотографии японских
домиков, улиц, открытки с Фудзиямой, открытки с цветущей вишней - все это
целым слоем лежало на полу, и проходившие к столу, за которым сидел
лейтенант, шагали по всему этому туда и обратно, не обращая никакого
внимания на то, что у них под ногами.
Это было мое первое и очень сильное впечатление войны. Впечатление
большой машины, большого и безжалостного хода событий, в котором вдруг,
подумав уже не о других, а о самом себе, чувствуешь, как обрывается сердце,
как на минуту жаль себя, своего тела, которое могут вот так просто
уничтожить, своего дома, своих близких, которые связаны именно с тобой и для
которых ты что-то чрезвычайно большое, заполняющее огромное пространство в
мире, а от тебя может остаться просто растоптанный чужими ногами бумажник с
фотографиями.
Тогда, на Халхин-Голе, у меня не было с собой ничьих фотографий, но в
1941 году, когда я взял на фронт фотографию близкой мне женщины, я так и не
смог избавиться от этого халхин-гольского воспоминания о юрте с фотографиями
на полу и от ощущения жгучей опасности не по отношению к себе самому, а
именно по отношению к этой фотографии, лежащей в кармане гимнастерки как
частица всего, что осталось дома и что может быть взято и растоптано чужим
каблуком.
Через час Ставский пришел, и мы поехали. Он сказал, что поедем на
северную переправу, а оттуда - к Песчаной высоте, которую как раз сейчас
берут.
По узкому мостику мы переправились через реку Халхин-гол - Ту самую
спорную реку, до которой японцы числили свою границу и через которую они
переходили еще в июле с намерением окружить всю нашу группу.
Сейчас бои шли довольно далеко за рекой, километрах в восьми. Оттуда
слышалась густая артиллерийская канонада.
У переправы, на том берегу, было несколько землянок. Мы зашли в них, не
помню зачем, и в это время невдалеке от нас японцы стали бомбить переправу.
Я впервые видел бомбежку. Это показалось мне больше всего похожим на
внезапно возникшие на горизонте чёрные рощи. Потом мы поехали. Японцы опять