"Шесть мессий" - читать интересную книгу автора (Фрост Марк)ГЛАВА 5Плотные, неровные очертания проступили сквозь утреннюю дымку на горизонте, и братья Дойл получили возможность бросить первый беглый взгляд на Нью-Йорк. Казалось, что остров, на котором расположен город, слишком мал для него и вот-вот расползется под тяжестью строений. «Какая невероятная энергия! — подумал Дойл. — Какая огромная концентрация амбиций. И какое гордое свидетельство могучего творческого потенциала и жизненной силы человека». Он даже смахнул с глаза непрошеную слезу, явившуюся при мысли о том, какой силы воля и воображение могли породить такой город. А вот Иннес, понятия не имевший о глубине чувств, одолевавших брата, и боявшийся показаться восторженным юнцом, старательно делал вид, будто безразличен к эпическим размерам статуи Свободы, хотя втайне его сердце забилось быстрее. Образ ее рождал иррациональное представление о нации величественных, чувственных женщин, облаченных в свободные, полупрозрачные одеяния. Когда Пинкус наконец появился на палубе в компании отца Девина, Иннесу показалось, что у него подавленный вид: щенячья бодрость журналиста сменилась вялым унынием. — Что за проблема со стариной Пинкусом? — поинтересовался Иннес. — Я не знаю, — сказал Дойл. — Может быть, он обнаружил, что исповедь не всегда облегчает душу. Величавый разворот к Гудзону привел «Эльбу» в компанию буксиров, аккуратно сопроводивших ее на стоянку у причалов Уэст-Сайда. Капитан Хоффнер пригласил Дойла на мостик и, отведя в сторону, выразил ему официальную благодарность, с сожалением сообщив, что поиски четвертого преступника успехом не увенчались. Пять гробов конфисковали, у таможни выставили дополнительную охрану, чтобы помешать этому человеку, если он все еще находился на борту, сойти на берег под видом пассажира или члена команды. Дойл снова вежливо отклонил расспросы капитана об отце Девине, сказав только, что нечаянно допустил ошибку и его подозрения в отношении этого человека оказались совершенно необоснованными. На этом они обменялись уважительными рукопожатиями и расстались. Когда Дойл с Иннесом прошли таможню и ступили на территорию Америки, находившийся в фойе духовой оркестр грянул «Он чертовски славный парень». Зал прибытия был празднично разукрашен красными, белыми и голубыми флагами, а многочисленные встречающие держали в руках плакаты и транспаранты с приветствиями знаменитому писателю. У некоторых имелись портреты. Судя по всему, большая часть читателей не различала автора и его героя: многие, похоже, полагали, что встречают самого Шерлока Холмса. «Господи, да они чествуют мое имя, как будто я футбольная команда!» То, что некоторые американцы отличаются непомерной фамильярностью, Дойла особо не волновало, но столкновение с толпой таких фамильярных личностей было сродни человеческому жертвоприношению. Перед ограждением, выставленным полицией, чтобы ограничивать натиск толпы, выстроилось созвездие разнокалиберных знаменитостей Манхэттена. Присутствовали светила газетного и издательского дела, театральные кумиры, преуспевающие галантерейщики, лысеющие рестораторы и эскадрон городских чиновников вперемешку с выводком приятных лицом певичек. Иннес с удовольствием отметил, что в этой части своих рассказов Пинкус, похоже, не погрешил против истины. Гигантский мужчина в сапогах для верховой езды, ковбойских штанах, канареечно-желтой визитке и бобровой шапке на косматой голове выскочил из толпы и заключил Дойла в удушающую медвежью хватку, прежде чем тот успел защититься. — Благослови, Господь! Благослови, Господь! — ревел великан зычным голосом с виргинским акцентом. «Должно быть, я знаю этого человека, — запаниковал Дойл. — Судя по тому, как он на меня набросился, мы должны быть как минимум кузенами». Незнакомец отступил на шаг и заорал: — Я счастлив, сэр! Возможность видеть вас здесь наполняет мое сердце гордостью. Артур отчаянно рылся в памяти, пытаясь вспомнить, кто бы это мог быть, хотя трудно предположить, чтобы знакомство с таким гигантом могло забыться. За плечом великана мелькнул Иннес, решивший, что самым подходящим одеянием для столь торжественного случая будет голубой мундир королевских фузилеров, и уже окруженный благоухающим облаком духов, кружев и цветов, которые украшали невероятных размеров дамские шляпы. — Я же обещал, что устрою вам в Нью-Йорке грандиозную встречу. Видите, разве мы не сделали для вас все возможное? — воскликнул великан, обнажив в улыбке неестественно блестящие и здоровенные, как клавиши фортепиано, зубы. — Прошу прощения, сэр, но боюсь, я никак не вспомню… — пробормотал Дойл, беспокойно оглядывая резко напиравший на ограждение батальон знаменитостей. — О, я Пепперман, мистер Конан Дойл, — прогудел гигант, галантно снимая шапку. — Майор Роландо Пепперман, импресарио вашего литературного турне, к вашим услугам. — Майор Пепперман, конечно, пожалуйста, простите меня… — Нет, не стоит извинений, я не послал телеграфом более подробное описание моей скромной персоны. Его голубые глаза сверкали, могучие мускулы распирали готовую треснуть визитку: этот полный неуемной, избыточной энергии человек служил живым воплощением самой сущности Америки, ее буйного оптимизма. Пепперман молниеносно обнял рукой плечо Дойла и повернул его лицом к толпе: — Дамы и господа, представляю вам мистера Артура Конан Дойла, творца великого Шерлока Холмса! Добро пожаловать в Нью-Йорк! Пепперман подбросил свою шапку в воздух, отчего толпа пришла в еще большее возбуждение, соперничая по части громкости издаваемых звуков с медными инструментами оркестра. Широко раскрытые глаза Дойла ослепили вспышки фотографов, и вместо лиц представителей элиты Нью-Йорка перед его глазами заплясали черные точки. Дойл пожал тридцать рук и получил столько же визиток; какофония поглотила выкрикиваемые их носителями пожелания, но осталось впечатление, что каждый из них хотел, чтобы он поел в его ресторане, появился в его журнале, посетил его новейший театральный триумф или остановился в его роскошнейшем отеле. Правда, за всеми этими лестными предложениями зачастую следовала тревожащая фраза «В обмен на коммерческую поддержку». Зачем явились на пристань расфуфыренные актрисы, Дойл так и не понял. Зато Иннес, тут же оказавшийся посреди их веселой стайки, был от них в восторге. Представители политических кругов вручили Дойлу свиток, знаменующий официальное приглашение, и некий тяжеленный латунный предмет, который, как он догадался, являлся символическим ключом от города, но гораздо лучше мог бы послужить в качестве холодного оружия. Особенно если бы Дойлу пришлось отбиваться им от толпы почитателей. Правда, от этого его избавил Пепперман, под охраной которого писатель проследовал за заграждение на запруженную народом улицу к поджидавшей флотилии экипажей. На тот случай, если его попросят об импровизированном выступлении (Дойла предупредили, что американцы больше всего любят произносить и слушать спичи), он попытался собраться с мыслями, чтобы в доступной форме донести их до слушателей, но они с Пепперманом уже подошли к экипажу, а собравшаяся толпа, похоже, с радостью предавалась возможности кричать во всю глотку и ничем другим не интересовалась. Дойл помахал почитателям рукой, потом еще и наконец последовал примеру Пеппермана и подбросил в воздух шляпу: похоже, согласно американским обычаям, то был сигнал к массовому сумасшествию. Когда истерия чуть унялась, Дойл, глядя поверх голов, приметил позади толпы выходившего с мрачным видом из дверей таможенного сектора Лайонела Штерна. Простой гроб с телом Руперта Зейлига загружали в катафалк под присмотром так и не снявшего сутаны католического священника Джека Спаркса. «Что ж, о безопасности Штерна беспокоиться нечего. Напротив, если вся американская публика окажется столь же пылкой в выражении чувств, как жители Нью-Йорка, мне стоит подумать о целости собственной шкуры». В тот же день, но позже, когда после изнурительного обыска корабля в поисках последнего беглеца две дюжины копов из полицейского департамента Нью-Йорка покинули борт «Эльбы» с пустыми руками, никто не обратил внимания на рослого светловолосого офицера среди них, с номером 473 на значке. Правда, когда по возвращении в участок выяснилось, что жетон 473 отсутствует, оказалось, что никто не помнит, когда в последний раз общался с его владельцем. Прошло еще три дня, прежде чем нашлось обнаженное тело владельца этого значка, патрульного по имени О'Кифи. Его обнаружили завернутым в джутовый мешок и засунутым в морозильный шкаф для мяса на камбузе «Эльбы». «Кто этот странный старик? Вот так вид: забавная круглая шляпа, отороченный мехом черный плащ длиной до пола, лента вокруг пояса, необычный, но смахивающий на официальный покрой воротника и галстука. Тонкий как спичка, едва ли у него хватит силы, чтобы поднять свой чемодан. Но надо же, какая у него приятная улыбка и как любезно он поднял шляпу, поблагодарив за что-то негров-носильщиков. Похоже, он спрашивал у них дорогу. И как бедняга только решился отправиться в путь, тяжело, наверное, в его-то возрасте… Прямо сердце кровью обливается: он кажется таким уязвимым и при этом так бросается в глаза. Все на него таращатся, но, кажется, это старика совсем не волнует. Кого-то он напоминает… кого же? Кого-то хорошо знакомого… Господи, вот же кого: Авраама Линкольна! Хотя бородка гораздо длиннее и волосы седые. Но у него те же глаза: грустные, щенячьи». — Неужели есть еще место чудесам? — сказал Бендиго Ример, слегка подтолкнув ее локтем и кивнув в сторону приближавшегося мужчины. — Еврей на железнодорожном вокзале Денвера. — Славный какой… — отозвалась Эйлин, закончив сворачивать сигарету и чиркнув спичкой о твердую деревянную скамью. — Похож на Авраама Линкольна. — Ну надо же, а ведь точно! — воскликнул Ример. — Один к одному. Представь: Линкольн в роли Шейлока. Что за нелепая ирония! Старик дошел до секции, наполовину заваленной багажом «Антрепризы», со вздохом поставил чемодан и, достав длинный белый носовой платок, утер со лба пот. Остальные члены труппы, те немногие, кто не страдал от излишеств, допущенных в предыдущий вечер, лежали на скамейках, вылупившись на это экзотическое существо с ленивым любопытством искушенных знатоков жизни. Старик огляделся по сторонам, заметил их равнодушное внимание и приятно улыбнулся. «Устал, да, но в хорошем настроении», — подумала Эйлин, улыбнувшись в ответ. — Говорят, — начал, отдышавшись, старик, — что это вроде бы то место, где можно сесть на поезд до Феникса? — Да, сэр, у вас достоверная информация, — сказал Ример. — Мы и сами держим туда путь; бедная, но лучшая на всем Западе труппа «для представлений трагических, комических, исторических, пасторальных, пасторально-комических, историко-пасторальных, трагико-исторических, трагико-комико-историко-пасторальных, для неопределенных сцен и неограниченных поэм».[10] — Такое уж у нас широкое амплуа, — с улыбкой добавила Эйлин, полуобернувшись в его сторону. — Слова великого Шекспира, произнесенные в таком неожиданном месте и с таким очевидным мастерством, не только ласкают слух, но и умиротворяют душу, — произнес старик. Ример глупо ухмыльнулся и покраснел как свекла: он буквально таял от любой похвалы. Впору было ожидать, что сейчас он перекатится на спину и задерет лапки, чтобы незнакомец мог почесать ему брюшко. — Почему бы вам не присесть? — предложила Эйлин. — Весьма любезно с вашей стороны, спасибо, — наклонил голову пожилой мужчина и уселся на скамейку прямо напротив нее. — Меня зовут Бендиго Ример, сэр, и мы с удовольствием примем вас в нашу компанию. Мы «Странствующая антреприза», труппа, пользующаяся более чем скромным успехом в этой бурно развивающейся метрополии, и вы встретили нас как раз на пути в город Феникс. Мы несем культуру в пустыню, как воду в сады Вавилона. — Это славно, — кивнул старик. Он улыбнулся Эйлин, и в глазах его промелькнула лукавая искорка — только что не подмигнул. Признаться, такого честного, доброго и открытого лица она не видела с тех пор, как покинула Нью-Йорк. — И зов какого рога манит вас, сэр, в землю полыни и краснокожих? — Боюсь, мои причины не столь высоки, как ваши. Всего лишь небольшое дело. — Ах, дело. — В устах Римера это слово прозвучало как тайный пароль. — Колеса коммерции вращаются без остановки. — Меня зовут Эйлин, а вас? — Иаков. Иаков Штерн. — Вы торговец бриллиантами, мистер Штерн, или, может быть, специализируетесь по мехам, а то и драгоценным металлам? — спросил Ример, снова обратившись к утомительному перечню культурных стереотипов. — Я раввин. — Как же я не догадался, а ведь вы в облачении духовного пастыря, да и сам ваш облик свидетельствует о самоотверженной жизни духа. Великолепно! Я не знал, что в Фениксе есть еврейский храм. — Я тоже, — сказал Штерн. — Представь себе, Эйлин, одно из двенадцати колен Израилевых возвращается в пустыню, — возгласил Ример. — Вокруг нас творится история, но очи наши слишком слабы, чтобы разглядеть ее знаки. Эйлин поежилась; она уже придумывала отговорку, чтобы не ехать с Римером, а занять в поезде место рядом со Штерном. Иаков же подумал, что если его сны и вправду откровение, то мистер Бендиго Ример может оказаться куда ближе к истине, чем мог бы себе представить. Впрочем, сейчас он больше заботился о том, как поудобнее пристроить свой костлявый зад на жесткой деревянной скамье вагона. Его спина пульсировала от боли, колени ныли, как будто кузнец бил по ним молотком, в легких жгло, в ушах звенело, он был голоден, умирал от жажды, и ему нужно было облегчить мочевой пузырь. «Я развалина. Слава богу — какое бесценное напоминание о том, что мы духовные существа и, если мы обитаем в физическом мире, нашей единственной наградой будет боль. С другой стороны, если бы у меня перед носом материализовались горячая ванна и миска супа, я бы только порадовался». Чем дальше он продвигался на юг, тем сильнее и ярче становился тот сон: теперь каждая ночь приносила с собой новые образы и подробности. На протяжении всего пути из Чикаго Иаков буквально заставлял себя спать, и не столько для отдыха, хотя отдых в его состоянии никак не мог быть лишним, но прежде всего для того, чтобы увидеть больше. Во сне его не покидало тревожное ощущение бодрствующего сознания, отчетливое понимание того, что он движется сквозь сновидение. Не имея возможности управлять потоком событий, он, однако, научился смещать фокус своего внимания и охватывать более широкую панораму происходящего. Конкретное содержание самого сна не было на первый взгляд таким пугающим, но вокруг его границ угадывалась столь грозная и могущественная световая, звуковая и цветовая аура, что каждую ночь он пробуждался в холодном поту, с глухо бьющимся сердцем, и глаза его щипали непрошеные слезы. Пропавшее колено Израилево. Во сне он видел людей в белом, собравшихся на площади, поклонявшихся чему-то на помосте, от которого исходил немыслимый свет… но всякий раз сам предмет их почитания, как ни досадно, оставался вне поля его зрения. Остальные повторяющиеся образы запомнились хорошо. Огромная черная башня, отбрасывавшая тени на волны белого песка. Подземная палата, крипта или храм, вырубленный в скале. Еще пять человек, фигуры и лица которых всегда затенены. Древняя, переплетенная в кожу книга, лежащая в серебряном ларце. Книга, написанная на иврите. Тянущаяся к ее старинным страницам когтистая, чешуйчатая рука. И фраза, звучащая в его голове: «Нас шестеро». На данный момент это было все, чем он располагал. Никакого плана у Иакова не было. Телесно он чувствовал себя слабым, казалось, что конечности держатся только на тонкой коже, но его сознание оставалось ясным, а решимости и целеустремленности с каждой милей только добавлялось. Почему Феникс? Что двигало его в том направлении? Только инстинкт. Сон происходил в пустыне, поэтому он и направлялся в самую большую известную пустыню — в Западной Аризоне и будет продолжать путь, пока не наткнется на то, что согласуется с его видением. Тогда… кто знает? Несомненно, произойдет что-то еще. А может быть, и нет. Может быть, воздух пустыни сотворит чудо с его легкими. — …Целую неделю мы играли в Миннеаполисе, перед забитыми до отказа залами, каждый вечер, в этом городе ценят хороший театр, сердечные, доброжелательные северяне, вы понимаете, они привыкли к долгим зимам, это полезный опыт — очень терпеливая и восприимчивая публика… Пока Ример был поглощен своим монологом, Иаков отдыхал, ощущая, как восстанавливается сердечный ритм. Что ж, для человека, пребывающего в столь незавидном состоянии, он чувствовал себя на удивление хорошо. После пятидесяти лет, проведенных над книгами, неожиданное дальнее путешествие ощущалось как откровение. Есть сэндвичи, наблюдать за впечатляющими американскими пейзажами, проплывавшими за окном поезда, — это воистину воодушевляет. Поля и реки, вечнозеленые леса, горы, вершины которых окрашены пунцовым закатом, — никогда прежде ему не доводилось бывать вблизи столь изысканной природной красоты. Мир казался таким огромным, необъятным, и все попытки его философского осмысления на этом фоне виделись смехотворными. Правда, порой это делало путешествие в собственных же глазах какой-то унизительной глупостью, однако ребе регулярно испытывал подобное чувство, стоя на углу улицы или направляясь к мяснику. Обобщенный стыд есть неизбежная часть человеческого состояния, напомнил он себе. Почему бы не продолжать двигаться вперед? И если окажется, что это всего лишь результат какого-то повреждения его старческого сознания и в конце пути он не столкнется ни с каким ужасным бедствием, так ведь это только к лучшему. Ну а это неожиданное и необъяснимое путешествие по Дикому Западу запомнится его друзьям и знакомым как еще один, может быть, самый яркий пример уже хорошо известной эксцентричности Иакова Штерна. Он был уверен только в одном: не пройдет и часа, как кондуктор свистком возвестит об отбытии их поезда. Актер всю дорогу будет с упоением разглагольствовать о себе и прервет это занятие лишь с прибытием поезда на место или с наступлением конца света, в зависимости от того, какое событие произойдет раньше. Ну а провести до той поры время в обществе красивой женщины не столь уж страшная участь. «Может быть, она будет сидеть рядом со мной. Бывает и хуже». — Шляпа охотника на оленей[11] теперь нарасхват. — Не может быть! — Мне говорили, что резко возрос спрос на лупы и трубки. — Неужели? Никогда бы не подумал. — Несколько недель тому назад я побывал на костюмированном балу в особняке Вандербильта и могу смело сказать, что каждый третий из гостей оделся мистером Шерлоком Холмсом, — заявил Пепперман, попивая маленькими глотками шампанское из погреба отеля и небрежно поигрывая на рояле, стоявшем перед панорамным окном, выходившим на Пятую авеню. Внизу, по мере того как на город опускалась ночь, все ярче разгорались огни. — Как все это удивительно, — произнес Дойл вслух и подумал: «Как все это ужасно». Уютно устроившись в гостиной своих апартаментов в отеле «Уолдорф», куда более просторных, чем любая из квартир, где ему доводилось жить в последнее время, Дойл отщипывал виноград с куртуазной фруктовой композиции величиной с роденовского «Бальзака», пролистывая стопку ежедневных таблоидов. Во всех, кроме одного, самого никудышного, первые страницы были посвящены его приезду, но ни «Геральд», ни какое-либо другое издание не опубликовали ничего, подписанного Айрой Пинкусом или одним из его многочисленных псевдонимов. Все темные секреты, относящиеся к плаванию «Эльбы», так и остались неразглашенными, и, какие бы способы убеждения ни применил к Пинкусу Джек, оставалось лишь облегченно вздохнуть. — Может быть, тот странный малый, которого мы встретили в вестибюле, тоже был на костюмированном приеме, предположил Дойл. Старомодно одетый, смахивавший на грушу господин в холмсовских регалиях и двое равным образом подозрительных соучастников, подкараулив писателя при входе в гостиницу, выросли у него на пути. — Мистер Конан Дойл, мы полагаем? — прозвучал вопрос, а по получении утвердительного ответа они с каменными лицами церемонно вручили ему табличку с гравированной надписью: «В ПАМЯТЬ О ПЕРВОМ ВИЗИТЕ МИСТЕРА АРТУРА КОНАН ДОЙЛА В АМЕРИКУ И В ЗНАК ПОЧТЕНИЯ ОТ ОФИЦИАЛЬНОГО НЬЮ-ЙОРКСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ АССОЦИАЦИИ ЛЮБИТЕЛЕЙ БЕЙКЕР-СТРИТ». Эта организация, о которой Дойл никогда не слышал, по словам Пеппермана, спонтанно зародилась из шерлокомании, как поганка после дождя. Потом ряженый в Холмса тип вынудил выслушать его бессвязный монолог, прозвучавший на таком жутком английском, какого Дойл, наверное, отродясь не слыхивал. Эта атака продолжалась почти пять минут, к концу которых приклеенная к губам Дойла вымученная улыбка постепенно превратилась в болезненную гримасу. Наконец, вклинившись в неловкую паузу, Дойлу и Пепперману ценой немалых усилий удалось уговорить троицу прервать славословие в фойе и проследовать с ними в лифт. — Итак… скажите, он правда умер? — Кто? — Как кто — мистер Шерлок Холмс! — О господи, сударь, он свалился в водопад с высоты тысячи футов. — Существует мнение, что ему, возможно, удалось спастись. — Не могу поверить, чтобы люди размышляли о подобных вещах. — Как я пытался довести до вашего сведения в моих телеграммах, мистер Дойл, вы не представляете себе, насколько сильное впечатление произвели ваши рассказы на здешних читателей, — сказал Пепперман. — Захватывающие тайны, которые, одну за другой, разгадывают те же самые персонажи… потрясающе сильный ход. Можно лишь удивляться, как никто не додумался до этого раньше, но факт остается фактом. Откровенно говоря, сэр, я никогда не сталкивался ни с чем подобным, а ведь мне доводилось быть импресарио бродячего цирка, и я, смею заверить, имею представление о том, какие усилия нужно предпринять, чтобы убедить публику тратить свои заработанные доллары. Мне кажется, вы не можете в полной мере оценить, что значит для этих людей Шерлок Холмс. Дойл рассеянно улыбнулся, чувствуя, что просить об этом было бы верхом неучтивости, но надеясь, что Пепперман скоро уйдет и он сможет распаковать вещи. Потянувшись, он вытащил из кипы искусно завернутых подарков, поджидавших его в гостиничном номере, ярко-красную атласную подушку с вышитой надписью: «ХОТЯ ОН МОГ БЫ БЫТЬ ПОСКРОМНЕЕ, НИКАКАЯ ПОЛИЦИЯ НЕ СРАВНИТСЯ С ХОЛМСОМ». — Я начинаю понимать это, — пробормотал Дойл, сердце которого упало при мысли о том, что, согласно этикету, ему придется отвечать каждому дарителю. С присущей ему маниакальной преданностью порядку он уже мог зримо представить себе сбор визиток и адресов, бесконечную скуку придумывания персональных благодарностей — о-о-о, на это могут уйти недели! А ведь его путешествие было задумано с целью оторваться от всего этого и по-настоящему отвлечься. Будь рядом Ларри, они бы, возможно, справились с этой напастью, но Иннес был способен лишь испортить требующее скрупулезности и терпения дело, не говоря уж о том, что стайки порхающих девиц сделали мальчишку вовсе не пригодным для исполнения серьезных обязанностей. Куда, к примеру, он подевался сейчас, где его черти носят? Дойл не видел его с тех пор, как они… — Я не помню, говорил ли я вам, но Гровер Кливленд не раз останавливался в этом самом номере, — сказал Пепперман. — Какой Гровер? — Гровер Кливленд.[12] Президент. — Президент чего?.. А, президент вашей страны. — Да, сэр. Именно здесь, в президентских апартаментах. И не раз. «Может быть, его тут и спать уложить: подумаешь, в нем всего-то жалких триста фунтов. — Потом, мельком заметив выражение лица Пеппермана, он укорил себя: — Я здесь разглагольствую о своих мелких неприятностях, недоумевая, почему не уходит этот человек, в то время как бедняга всего лишь хочет услышать, как я страшно доволен тем, какую шумиху поднял». — Знаете, у меня нет слов выразить мою благодарность за все предпринятые вами ради меня усилия. — Правда? — Лицо Пеппермана осветилось, как полная луна. — Я не могу сказать вам, насколько я ценю все, что вы сделали. Ничуть не сомневаюсь в том, что наше турне будет величайшим успехом для нас обоих и в финансовом отношении, и в художественном, и во всех прочих вообразимых аспектах. — О сэр, вы не представляете, как приятно услышать столь лестную оценку из ваших уст! — воскликнул Пепперман, снова пожимая руку Артуру и ослепляя улыбкой. — Очень, очень рад. Ну что ж, мне пора идти. А вы располагайтесь, устраивайтесь, отдыхайте… — О, весьма признателен… — Так что, если удобно, сэр, я зайду к вам в восемь, и мы отправимся прямиком на прием к вашему издателю. С этими словами добродушный гигант откланялся, и Дойл приступил к ознакомительному турне по президентским апартаментам с тремя спальнями, прикидывая головокружительную стоимость этого номера: полы и камины в облицовке из итальянского мрамора, персидские ковры размером с площадку для игры в крикет, огромные египетские вазы и полотна с голландскими пейзажами с таким размахом холста, которого хватило бы на то, чтобы, натянув их в качестве парусов, ловить восточный ветер половину пути до Британии. Силу напора воды под душем он нашел поразительной, если не физически опасной. Он как раз успел проверить кровать, некогда выдержавшую габариты президента Кливленда, когда стук подозвал его к входной двери, которую, в силу огромности апартаментов, не сразу удалось найти. Там никого не оказалось, и Дойл вернулся в гостиную. — Прошу прощения, — произнес кто-то, заставив его подпрыгнуть на полфута. Джек Спаркс стоял у окна, рядом с роялем. Вместе с облачением отца Девина он избавился от усов, редеющих рыжих волос и брюшка. За годы разлуки Дойл почти забыл об удивительной способности этого человека к маскировке, хотя и наделил подобным даром придуманного им детектива. Сейчас он стоял лицом к лицу с тем, кто вдохновил его на создание образа Шерлока Холмса. «Выглядит он примерно так же, но на десять лет старше. Как все мы, тут же подумал Дойл. — Просто, когда сам смотришься в зеркало, делается подсознательная поправка на эрозию времени и постоянно происходящие перемены остаются неуловимыми». Он был, как и раньше, в черном. Волосы острижены короче и тронуты сединой. Шрамы, которые Дойл заметил раньше у отца Девина, оказались не ухищрениями грима: выделяющаяся полоска цвета слоновой кости вдоль левой челюсти, вмятина на лбу, проходящая прямо под линией волос. Впечатление было такое, будто его разбили на куски и склеили заново, в результате чего прежняя харизматическая красота сменилась чем-то более суровым и жестким, проступившим изнутри. Больше всего изменились его глаза, и вместе с тем они-то и подсказали Дойлу, кто стоит перед ним; он вспомнил, что увидел в них то же самое выражение, которое появлялось прежде во время серьезных переделок. Разница в том, что теперь, похоже, оно стало постоянным: в этом взгляде укоренилась отстраненность от жизни. Такие глаза невозможно было не заметить, и они его беспокоили. «Жестокая ирония — я здесь, почетный гость, занимающий дворцовые апартаменты и прославленный сверх всякой разумной меры благодаря деяниям вымышленного персонажа, а тот, кто вдохновил меня на создание этого образа, стоит передо мной, исполненный печали, всего лишь тень человека, которого я знал». За прошедшие годы Дойл сотни раз задумывался о том, каково было бы снова увидеть своего друга. И ожидал любых чувств, кроме того, которое испытывал сейчас. Страх. «Совершенно естественно. Я же думал, что он погиб; это все равно что встретить призрак». Джек не двинулся ему навстречу, не протянул ладонь для рукопожатия, даже в его взгляде не промелькнуло и намека на радость. Лишь нескрываемое тусклое сожаление. — Есть причина, по которой я не предпринял попытки подойти к тебе на корабле, — произнес Спаркс, и его невыразительный голос дрогнул. — Ты знал, что я там, с того дня, когда мы отплыли, почему же ты не… — Не хотел впутывать тебя. — Меня бы это не затруднило. — Это дело тебя не касается. Я не знал, что ты будешь там, для меня это явилось неожиданностью. Да и Штерн с его книгой тоже. Ничего не мог поделать. — Поверю тебе на слово. Почему он так холоден? — Эти четверо на корабле… полагаю, они замешаны в другом деле. — В краже Вульгаты из Оксфорда. Спаркс держал руки сложенными за спиной, не кивнув, не пожав плечами, не снисходя до того, чтобы успокоить собеседника хоть каким-нибудь жестом. — Сожалею, что ты оказался там, — сказал он. — Это не основание для того, чтобы… — Не хотел причинять тебе беспокойство. — Глупости. Я был бы счастлив узнать, что ты жив… Джек выразительно покачал головой. Сердце Дойла упало. Спаркс не хотел встречаться с ним взглядом. — Не в том смысле, какой ты предполагаешь, когда говоришь это. Не в том смысле, какой ты допускаешь. — Конечно, у меня не было возможности узнать это, — сказал Дойл. — Та женщина. На корабле. — Медиум? Софи Хиллз? — Ты спрашивал ее обо мне? — Она сказала, что ты не мертв. — Она ошиблась. Я действительно умер. Я остался в этом теле, но умер. — Но, Джек, ты жив, факт остается фактом, сейчас ты стоишь передо мной… — Жизнь… не значит… то же самое… что значит для тебя. Это невозможно… описать… так, чтобы ты понял. Никак… чтобы это тебя… обрадовало. Джек говорил как автомат, с опустошенным, лишенным выражения, непроницаемым лицом. Последнее слово было выплюнуто, как горькое семя, и при всей странности речи этого человека казалось, что он прав: в нем осталось мало человеческого. Применив навыки, почерпнутые от Джека, чтобы теперь анализировать его самого, Дойл смутно ощутил себя предателем. Молчание затягивалось. Джек, отвернувшись, смотрел в окно. У Дойла мурашки побежали по коже, ладони стали влажными. Но он хотел, чтобы старый приятель говорил дальше. — Не хотел, чтобы ты увидел меня таким, — наконец сказал Джек. Прозвучала ли в его голосе нотка стыда? Руки Джека, сложенные за спиной, были испещрены страшными красными и белыми шрамами, пальцы искривлены, покалечены. Четвертый и пятый пальцы левой руки отсутствовали. Что же с ним случилось? — Ларри рассказал мне об этом, — сказал Дойл. — Нашел меня в Лондоне. Уже почти десять лет тому назад. Как вы вдвоем отправились по следам твоего брата в Австрию. Как нашли Александра у водопада. Вашу схватку. Как ты упал. — Да. Я читал твой рассказ, — сухо отозвался Джек, глядя вниз на город. — И я не стану извиняться за то, что написал о человеке, которого считал давно мертвым, — ощетинился Дойл, но тут же сбавил тон: — Я поехал туда, несколько лет спустя. С женой: теперь я женат. К Райхенбахскому водопаду. Мне непонятно, как можно упасть в него и выжить, но кто-то говорил, что раньше такое случалось. Такая возможность существовала. Однако никаких вестей от тебя так и не получил. — Дойл умолк, так и не дождавшись ответа, затем продолжил: — Королева послала за мной несколько месяцев спустя после дела «Семерки». Аудиенция с самой Викторией. Так это было: в двадцать пять лет я удостоился беседы с самой королевой. Она подтвердила, что ты говорил мне правду, что все это время ты работал на нее. Но не проронила ни слова, которое могло бы навести на мысль о твоем возможном спасении… Зачем он рассказывает ему то, что он наверняка знает и сам? Дойл понял, что главное для него — заполнить словами эту пропасть молчания между ними и каким-то образом навести мостик, способный заново их соединить. — Время от времени она призывает меня. Спрашивает мое мнение по тому или иному вопросу, и по ее просьбе я никогда никому не рассказывал о нашем соглашении. И всегда остаюсь доступным: это самое малое, что я могу сделать. Спаркс продолжал стоять спиной к Дойлу, никак не реагируя на его рассказ. — И Ларри работает на меня вот уже пять лет. Как только я освоился, тут же послал за ним. Он великолепный секретарь. Незаменимый для меня, ты можешь гордиться им, Джек. Ведь это тебе он обязан тем, что порвал с преступной жизнью. Я знаю, как сильно хотел бы он увидеть тебя. Джек покачал головой, отбрасывая эту возможность, и Дойлу снова пришлось усмирять свое раздражение. — Но ты, очевидно, работаешь на корону… Наконец Спаркс заговорил, медленно, как автомат: — Три года тому назад… оказался возле британского посольства в Вашингтоне. Находился в Амстердаме… некоторое время. Попросил их послать телеграмму, зашифрованное послание, которое мог отправить только я. Она дошла до адресата… на самом высоком уровне. Пришел ответ: «Предоставьте этому человеку все, что ему требуется». Уставились на меня, как на чудо морское. Почему он так холоден и замкнут? При всей своей проницательности Дойл не мог проникнуть сквозь завесу отчужденности этого человека. Может быть, попробовать более эмоциональный, прямой подход? — Ты всегда оставался в моих мыслях, Джек. После того, что рассказал мне Ларри, я решил, что ты потерян для нас. Ты так и не узнал, как много ты значишь для меня, как благодаря тебе изменилась к лучшему моя жизнь. Я ведь искренне считал, что в случае твоего спасения, как бы ни мала была его вероятность, ты непременно нашел бы способ дать о себе знать… — Ты бы никогда и не узнал, — резко произнес Спаркс. — И тем более от меня. — Почему? — Таковы были обстоятельства. К сожалению, неизбежные. Лучше тебе больше никогда со мной не встречаться. — Почему, Джек? Спаркс обернулся в раздражении, на фоне бледной кожи его лица выделялись зарубцевавшиеся шрамы. — Я не тот человек, которого ты знал. Выкинь его из головы. Не говори мне о нем больше. — Я должен узнать, что случилось с тобой… — Поставь крест на этих воспоминаниях. Двигайся дальше. Если не можешь, ну что ж… другого пути нет. Я уйду, и ты больше никогда меня не увидишь. Дойл изо всех сил сдерживал раздражение. — Ну, если другого пути нет… Спаркс снова кивнул, удовлетворенный хотя бы этим. — Я увидел тебя на корабле, но надеялся, что ты не ввяжешься: у тебя была возможность избежать… — С какой стати ты обо мне так подумал? В то время, когда ты меня знал, я вроде бы имел обыкновение во все ввязываться и ничего не избегать. — Теперь ты человек с положением и репутацией. У тебя есть место в этом мире. Семья. Тебе есть что терять. — Во что именно я ввязался? И каким образом кто-то может узнать о той роли, которую я сыграл в этом? — Четвертый человек сбежал с корабля, когда мы добрались до порта… — По-моему, это маловероятно… — Его не нашли. — Может быть, он бросился за борт, как и другой. — Он был последним оставшимся в живых, его главной задачей было спастись… — И отчитаться перед теми, кто его нанял. Джек кивнул. — Этот четвертый человек сообщит им и о твоем участии. В сердце Дойла вновь всколыхнулся гнев. — Ты хочешь сказать, что теперь мне угрожает опасность. — Большая, чем ты можешь себе представить… — Тогда, бога ради, перестань говорить загадками и выкладывай все как есть. Десять лет назад мы были вместе, я многое пережил, в дюжине случаев был на волосок от гибели, и, полагаю, мне нет надобности доказывать тебе, что я заслуживаю доверия. Ты появляешься невесть откуда, как призрак Марли,[13] со своими секретами и таинственными связями, после того как десять лет не давал о себе знать, и начинаешь напускать туман. Я тебе так скажу, Джек, в одном ты прав: за прошедшие годы я в этом мире кое-чем обзавелся, а вот терпения насчет всякого рода отговорок, недомолвок и намеков у меня поубавилось, особенно если на кону стоит моя личная безопасность. Поэтому, старина, или выкладывай все начистоту, или, если не считаешь это возможным, проваливай ко всем чертям! Между ними повисло тяжелое молчание. Ни тот ни другой не шевелился. — Итак, — не выдержал Дойл, — кого именно ты имеешь в виду, когда говоришь «они»? Спаркс уставил на него бесстрастный, немигающий взгляд, но, приняв, по-видимому, решение, вынул из кармана и вручил Дойлу листок бумаги. Это была литография с изображением герба или эмблемы — на белом поле прерванный черный круг, пронзенный, как молниями, тремя красными зигзагами. — Я видел этот рисунок раньше. — Дойл достал набросок, который носил в кармане, и передал его Спарксу. — На стене каюты Зейлига. Думаю, он увидел его, клеймо или татуировку, на одном из убийц и успел воспроизвести, прежде чем умер. — Ты знаешь, что это означает? — Не имею ни малейшего представления. А ты? — Веками нечто подобное служило официальной печатью Ганзейского союза. Дойл порылся в воспоминаниях школьных времен. Ганзейский союз представлял собой объединение германских купцов, возникшее в Средние века для защиты торговых городов и их имущественных прав в отсутствие централизованной власти. — В конечном счете влияние Ганзы распространилось на всю Европу, купцы обзавелись наемной армией и вели войны для расширения и упрочения своего влияния. Центром союза был город Любек — это на территории нынешней Германии. Вершины своего могущества Ганза достигла в четырнадцатом веке, когда могла соперничать с любой из монархий. — Но в конце концов союз сошел с исторической сцены. — Да, к началу восемнадцатого века практически прекратил существование, хотя Любек, Гамбург и Бремен даже сегодня по-прежнему называют ганзейскими городами. — Но какое отношение печать средневековой лиги городов имеет к современному преступлению? — Последние двести лет ходили упорные слухи, что с консолидацией Германии союз не умер, как считалось первоначально, но превратился из открытого государственного образования в тайное общество с серьезными ресурсами и самостоятельными целями. — Кто же там заправляет? — На первых порах его организовали сами купцы. Прежний союз распался, но им по-прежнему нужно было защищать свои корабли и караваны. Не слишком надеясь на власти, они сформировали собственные военизированные отряды и частные полицейские силы. При нехватке квалифицированных людей, необходимых для такой работы, начали вербовать преступников и воров из портовых городов по всему миру, которых обучали владению всеми видами оружия, методам диверсий и убийств. Но с годами эти преступники стали оттеснять прежних хозяев, и в конце концов власть над организацией перешла к ним. Эта извращенная форма союза существует и по сей день, ее штаб-квартира находится в Восточной Европе. — Международная гильдия воров, — резюмировал Дойл. — Контрабанда. Пиратство. Грабеж для себя или на заказ. — И ты заподозрил их в похищении Вульгаты из Оксфорда до нашего отплытия. — Да. — Ты думаешь, что те же самые люди или их сообщники охотятся и за книгой Зогар? — Да. — Что же касается вопроса о том, на кого они работают или почему?.. Джек отрицательно покачал головой. — На кого-то в Америке, — подсказал Дойл. — Да. — Вульгата тоже была бы переправлена сюда. Этим или более ранним рейсом. — Верно. — Но мы не знаем куда именно. Джек повторил свой жест. У Дойла возникло знакомое ощущение того, что шестеренки их мыслей работают как единый механизм. Это было так похоже на прежнего Спаркса, с которым они имели обыкновение разгадывать тайны наперегонки, поддерживая друг друга. — Значит, мы должны проследить за похитителями, чтобы они привели нас к заказчику похищения, — заявил Дойл. Спаркс поднял бровь. — И как ты это сделаешь? — Пусть они похитят Зогар — или считают, что похитили, — и тогда вопрос решен. Губы Спаркса тронула едва заметная улыбка. — Да. — Тебе потребуется полное содействие Лайонела Штерна. — За этим дело не станет. — Можешь рассчитывать и на меня. — Нет. Ты здесь по делу. Я не вправе впутывать тебя… — Джек, уж ты-то меня знаешь. Они посмотрели друг на друга. «И я знаю тебя лучше, чем ты думаешь, мой друг, — подумал Дойл. — А потому займусь этим хотя бы затем, Чтобы докопаться до сути случившейся с тобой беды». — Тогда приступим сегодня же вечером. — Спаркс направился к двери. — У меня есть одно обязательство. — Отложи на потом. — Где встретимся? — Я тебя найду. С этими словами Джек Спаркс бесшумно, как кот, вышел из номера. — На иврите «каббала» означает «получение», это толкуют как обретение мудрости. Но мне не хотелось бы обременять тебя скучными материями. Ты действительно хочешь обо всем этом послушать? — спросил Иаков Штерн. — Еще как! — вскликнула Эйлин. — Какие еще «скучные материи», я давно не слышала ничего столь интересного. — Что ж, путь на поезде долгий. В каббале говорится, что Бог сотворил мир тридцатью двумя способами тайного знания: они представлены числами от единицы до десяти и двадцатью двумя буквами древнееврейского алфавита. У каждого числа есть тайное духовное значение, которое соотносится с одним из десяти центров силы в физическом теле. Каждая из двадцати двух букв имеет цифровое и визуальное значение помимо звука, который формирует язык. Каждый из этих различных путей познания имеет равную значимость при расшифровке тайны, которая кроется за творением. Тебе понятно? — По-моему, да, — ответила Эйлин без особой уверенности, но зато с изрядным желанием, каковое пробуждала в ней завораживающая доброжелательность спутника. — Изучающий каббалу использует при медитации для перехода на более высокий уровень сознания звучание определенных обладающих силой слов. Цифровое значение букв, из которых складываются эти слова в соответствии с правилами нумерологии, содержит сокровенное знание — это примерно то же, что и в мандале[14] у индусов. Каждая дисциплина использует свою область знаний, но для ученика, стремящегося к просвещению, все они равнозначны. За окнами быстро опускалась ночь, позади тускнели огни Денвера, поезд, змеясь у подножий холмов, уносился на юг. На западе в сгущавшихся сумерках угадывался массив Скалистых гор. Правда, Эйлин уже и не знала, что было более грандиозным и непроницаемым — эти горы или ответ, который она получила от Иакова Штерна на свой простой вопрос: — А чем вы вообще занимаетесь? — Есть два качества реальности, опытно постигаемые нами как человеческими существами. Одно из них — физическая материя, другое — информация. — Штерн вынул из саквояжа ярко-зеленое яблоко. — Есть атомы или частицы, формирующие предмет: это материя. Есть идея предмета, которая существует только в нашем сознании: это информация. Одного без другого реально не существует, тогда как сочетание этих двух качеств и есть бытие. Например, яблоко. — Он основательно надкусил фрукт и с улыбкой принялся энергично жевать. — Не угодно ли? — Спасибо, — сказала Эйлин и взяла яблоко, которое он достал для нее из саквояжа. Она чувствовала себя легко и непринужденно, и ей, в общем-то, было все равно, что каббала, что яблоки. Пусть толкует о чем угодно, лишь бы продолжалась эта приятная беседа. — То же самое относится и к старым книгам, которые я изучаю. — Иаков извлек из саквояжа том в кожаном переплете. — Для того, кто не имел с ними дела, это всего лишь набор непонятных закорючек, напечатанных на бумаге, переплетенных вместе и помещенных под одну обложку. Невежде нипочем не увидеть смысла в этом предмете. — Примерно так у меня обстояло дело со школьной латынью, — призналась Эйлин. — И это понятно: учителя просто не смогли убедить пятнадцатилетнюю девочку в том, что это знание может иметь какое-то отношение к ее жизни. Но для ученого, который всю жизнь положил на то, чтобы совершить открытие, или, нет, вот лучший пример — для пророка, разум которого не затуманен воздействием физической или животной натуры… В этот момент Бендиго Гример, некоторое время напрягавшийся на своем месте, силясь подслушать разговор, и злившийся из-за того, что Эйлин предпочла ему общество этого нелепого чужака, не выдержав премудрости, провалился в тяжелый сон. — …Великая священная книга — это не просто документ для изучения Бога или даже инструмент для сообщения воли Бога. Она сама по себе есть божественное тело, воплощенное в форме, которая позволяет человеку, изучающему книгу, с ее помощью слиться с Ним воедино и таким образом проникнуть в сердце нашего Творца. — Вы хотите сказать, что эти книги в каком-то смысле живые? — уточнила Эйлин. — В каком-то смысле — да. Это сложно. Ты знакома с тем, как работает телефон, моя дорогая? — Не совсем. — Я тоже. Но насколько я понимаю, в той маленькой вещице, в которую ты говоришь, имеется таинственная субстанция… — Микрофон. — Спасибо; субстанция, которая, когда мы говорим в этот… микрофон, вибрирует и превращает наши слова в электрический сигнал, перебегающий, не спрашивай меня как, по проводам к другому человеку. Ну и где больше оной магической субстанции? В микрофоне или в этом, как его… в наушнике? Который тоже вибрирует и преобразует эти совершенно непонятные сигналы во внятные для уха и разума слова. Фантастика! Чудеса! Сквозь стук колес пробивался мощный храп спавшего в трех футах от них Бендиго Римера. — Выходит, священные книги похожи на эту субстанцию? — Да. Слово Бога явлено на их страницах в словах, каковые есть образы, числа и звуки, и тот, кто берется за это с надлежащей подготовкой, может в конечном счете постичь сокровенный смысл. Бог говорит на одном конце, мы слышим на другом. — Если это так, — спросила Эйлин, снова откусив от яблока, — почему никто не знает эту тайну? — Люди не готовы. Человеку должно достичь высокой степени чистоты, прежде чем браться за постижение святых тайн, иначе заложенная в них мощь разорвет его в клочья, как ураган. Есть мудрое речение: чтобы вместить истину, нужен очень прочный сосуд. Серебряная фляжка соскользнула со скамьи спящего Римера и с глухим стуком упала на пол у ног Штерна. Эйлин засунула фляжку обратно под мышку Бендиго, довольная, что сегодня вечером не пила; в последнее время она позволяла себе в смысле выпивки слишком много, и пора было завязывать. Женщина прислонилась головой к спинке сиденья; мягкое покачивание вагона и ровный, доброжелательный голос Штерна привели ее в состояние такого благостного умиротворения, какого она не могла припомнить. — Традиционно именно такова была в каждой религии роль священнослужителей: помогать мужчинам и женщинам подготовиться к получению духовной информации из более высоких сфер. — Единственное, что когда-либо делал мой священник, — это пытался запустить мне руку под юбку, — ляпнула Эйлин и тут же об этом пожалела. — Что ж, это великое жизненное искушение. — Иаков совершенно не смутился. — Люди — существа двойственные и разделенные, пытающиеся совместить обе свои природы, духовную и животную. Вот почему я ношу вокруг пояса эту ленту, которая, к слову, называется гартел: она символически разделяет высокую и низкую части нашей природы и служит мне постоянным напоминанием о нашей непрекращающейся борьбе. Мы все, по-своему, пытаемся совершить тикун, то есть преодолеть разделение, примирить составляющие нашего двойственного естества. Каждый человек в ответе за свершение тикун в своей жизни, это его главный долг. Говорят, что, если людей, способных на это, наберется достаточно, настанет день, когда исцеление сделается возможным не только для отдельно взятой личности, но и для всего мира. — Думаете, мир отпал от благодати? Мы все безнадежные грешники… и тому подобное? — Ты англичанка? — Господи, неужели это так бросается в глаза? — Лишь самым восхитительным образом. Но позвольте спросить вас: сомневается ли ваша англиканская церковь в том, что человек — существо в высшей степени грешное и испорченное? — Ни в коей мере. И мой опыт общения с мужчинами это подтверждает. Иаков рассмеялся. — Знаешь, большинство людей именно так к своей жизни и относятся. Они считают, что каким-то фундаментальным образом подвели или своего бога, или самих себя. — И вы так думаете, мистер Штерн? Штерн поднял на нее голубые, ясные, светящиеся истинной радостью глаза. Эйлин подумала о том, каким же привлекательным, должно быть, был он в молодости, и тут же решила, что, случись ей встретить его тогда, жизнь ее была бы чудесной. — Разумеется, — продолжил Штерн, — о том, что люди существа печальные и надломленные, спорить не приходится. Оглядись по сторонам; не требуется особой прозорливости, чтобы понять: в нашем мире не все идет как должно. Да будь в нем совершенство, с чего бы людям делиться на два противоположных пола? Почему существуют различия, расовые и религиозные, общественные или племенные, порождающие взаимную ненависть, нередко доходящую до кровопролития? Похоже, что человек способен на самые невообразимые жестокости. — Да. Все это совершенно безнадежно. — Эйлин мечтательно смотрела ему в глаза. — Говорят, что в каждом творении создатель раскрывает свою личность; если так, творец этого мира сам должен быть страшно уязвленным, несовершенным существом. Может быть, именно этим мы напоминаем нашего бога. И если такой бог есть, он, безусловно, должен пребывать в изгнании с нами, страдая, как и мы, и изо всех сил, вместе с нами, проливая пот на пути к духовному совершенству. Тому пути, по которому все мы бредем, спотыкаясь и падая. История человечества свидетельствует о том, что, хоть она исполнена страдания и боли, существует несомненный прогресс, медленное, постепенное движение к свету — на иврите «свет» имеет то же самое нумерологическое значение, что и «тайна». Может быть, однажды мы все достигнем этого просветления. Эйлин попыталась скрыть зевок. Иаков улыбнулся. — Один из недостатков старения: ты думаешь, что теперь знаешь очень много важных вещей. Может, оно и так, но у всех остальных не хватает терпения тебя слушать. — Да нет, все очень интересно, правда! — Эйлин тоже улыбнулась. — Просто долгое время у меня не было причины задумываться о таких вопросах. — А у кого есть? Только у чокнутых стариков, которые запираются в своих подвалах с тысячами книг. Людям, живущим настоящей жизнью, думающим, как прокормить семью, это чуждо: где взять время, чтобы задуматься о природе страдания, когда само страдание отнимает так много времени? — Вы замечательный, особенный человек, — сказала Эйлин. — Это комплимент? — Если хотите. Другой. Необычный. Не такой, как все. — Да, это некоторые из моих выдающихся качеств, — рассмеялся Штерн. — Что ж, они мне по вкусу, мистер Штерн. Вы чудесный, милый старик. Штерн удовлетворенно вздохнул и посмотрел в окно: лунный свет отсвечивал от снежной шапки дальней вершины. — Что ни говори, а мир вокруг нас удивителен и полон чудес, — произнес он. — Жаль, что мы недостаточно его ценим. — Я думаю, что, когда случаются такие восхитительные моменты, мы просто не должны их упускать. На лице Штерна появилось мечтательное выражение, оно осветилось внутренним светом, благодаря чему он словно помолодел. — Не все потеряно. Не все разрушено. Нет никаких разделений. Нет дисгармонии. Все возвращается. «Нет, это решительно невозможно, — подумала Эйлин, вдруг ощутив, как ускоряется биение ее сердца. — Это же просто нелепо!» Однако она прислушалась к своим, слишком хорошо знакомым по опыту, ощущениям и вынуждена была признать, что при всей абсурдности дело, похоже, обстоит именно так. Она начинала в него влюбляться. |
||
|