"Константин Ситников. Погребенные в катакомбах" - читать интересную книгу автораискушениям.
И так день за днем отрывали они от моего тела по куску и съедали, как хлеб, и лакали мою кровь вместо вина. И требования их становились все настойчивее и неотвязнее, и чем больше они поглощали человеческой плоти, тем больше им хотелось, и они мучили меня своими притязаниями так же неотступно, как похотливые старцы - праведную Сусанну <5>. И в тот же вечер обглодали они мою вторую руку, потом левую ногу и правую ногу, потом вырвали и бросили предателю, как собаке, мой уд вкупе с ятрами, а себе взяли мочевой пузырь и почки, через день выволокли из моей рассевшейся утробы сырые, дымящиеся кишки, затем желудок и печень и, наконец, вырвали из груди самое сердце, теплое и еще трепещущее. Расставшись с сердцем, я расстался с двумя заблуждениями, что будто бы сердце является седалищем души и что именно в сердце помещается чувство любви и доброты. Ибо даже когда осталась от меня одна голова, и тогда я продолжал питать к своим братьям и чадам ту же любовь, что и прежде, и, как и раньше, старался блюсти своих овец и увещевать их, ободряя и поддерживая, хотя язык мой двигался с трудом и, сглатывая, я чувствовал, что слюна, перемешанная с кровью, истекает из моей глотки на пол. И хуже всех вел себя наш предатель, который, когда все забывались тяжелым, продолжительным сном (вызванным не столько естественной в нем потребностью, сколько спертостью воздуха и смрадом испражнений), незаметно подкрадывался ко мне и, пользуясь моей беззащитностью и кротостью, жадно присасывался к моим раскупоренным жилам. Зато и выглядел он гораздо глаже и довольнее других, хотя притворными охами и жалобами ловко вводил их в заблуждение и даже выманивал у некоторых особенно сердобольных братьев часть их и без того И все же (не могу не признаться в этом), к ужасу моему, стал я замечать, что и в моем образе мыслей медленно, но неуклонно происходят некие устрашающие изменения. Я по-прежнему был для своих овец пастырем добрым, однако все отчетливей видел, что делаю это больше по привычке, чем по живой потребности души. Все глубже в нее проникало холодное безразличие, оцепенение, смерть. И настал миг, когда братья разбудили меня от тягостного сна или, скорее, обморока, в котором я пребывал долгое время, и само их выжидательное молчание сказало мне больше, чем могли бы сказать все слова. Они ждали от меня последней жертвы - последнего, что от меня осталось: моей головы. И тогда попросил я их деревенеющим языком исполнить мою посмертную волю: пусть они съедят все, что от меня осталось, кроме одного глаза, чтобы и дальше мог я наблюдать за своими овцами и если не словами, то хотя бы взглядом и самим своим присутствием удерживать их от непоправимого. Так они и сделали. Грек самолично, глубоко засунув свой указательный перст в правую мою глазницу, вынул из нее глазное яблоко и торжественно возложил его на небольшой алтарь, так что я мог наблюдать за тем, чтобы дележка моей головы была справедливой. Прежде всего они содрали с нее кожу и сжевали ее прямо с волосами. Затем, перевернув череп наподобие чаши, которую на пирах пускают по кругу, они выпили из нее мой мозг. И, наконец, начисто обглодали и обсосали хрящи носа и ушей, после чего последовало громкое и сытое рыгание, которого мне, к счастью, не дано было услышать, ведь ушей-то у меня уже не было. Так осталось от меня одно око, которое было поистине недреманным. Но |
|
|