"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

игрушечной машинке, ринется в тяжелые ароматы спальни, чтобы выключить
забытый под собственной подушкой электрический будильник. Так с головной
угарной боли и телесной ломоты начнется новый день - не хуже и не лучше
остальных.
Можно было и не ходить на пьянку, а остаться дома и провести свободный
вечер с какой-нибудь пользой. Тогда бы Вику привезли на автомобиле к
подъезду, откуда еще минут пятнадцать, изнуряя Антонова, доносилось бы
птичье хлопанье клюющих дверец и возбужденное кудахтанье разнообразных
голосов. Она бы поднялась одна, заранее пьяная, уже вполне в кондиции, о чем
известила бы Антонова сумасшедшая синусоида дверного звонка. Этой Вике, с
нежным, мармеладным, чьими-то зубами прикушенным синяком на шее под волосами
и с более грубым, курино-синюшным, на бедрышке, от удара о мебель, было бы
глубоко плевать на украсившее отворот жакета пищевое пятно; размалеванная,
будто маленький клоун, в ярко-красной помаде, размазанной до ушей, она бы
развлекала Антонова, пока бы тот возился с нею, умывал и раздевал, а
повалившись в постель, увлекла бы законного мужа за собой и, поднимая
одеяло, будто косой тяжелый флаг, забросила бы ему на спину вместе с
полотнищем косолапую ногу. Когда она вот так приезжала с вечеринок одна,
хмель ее, круживший предметы будто прозрачный ветер, отличался от тяжелого и
стоячего, который она высасывала из домашней запылившейся бутылки; иногда ее
рвало в унитаз тягучим шоколадом, иногда она, не справившись с застежками,
долго плясала с вывернутым шелковым мешком на голове, давая Антонову
возможность как бы тайно разглядеть свое небольшое, простоватое, чуть
оплывшее тело, изогнутой спиной и задиком напоминавшее поварешку. Кружевные
трусики от миниатюрности своей сидели низко и наискось, открывая сзади две
темные мягкие ямки, а потом, когда Антонов осторожно их тянул, они
оказывались приклеены, будто бумажный обрезок на засохшую кисточку. Какой-то
азиатский, соевый запах измены не то ощущался, не то мерещился под
вздыхающим одеялом. Антонов знал, что может получить жену, только когда она
приходит вот так, принося в себе другого, имея на белье крахмал измены;
стерильная, она была недоступна, и Антонову уже казалось умонепостижимым,
что когда-то именно он преодолел ее девическую дрожь, защиту скрещенных рук.
Он никому бы не смог рассказать, что делает дома один. Он не смог бы
объяснить, почему становятся так ужасны топот и шлепот соседских детей над
головой, новенький, послушный пульту, с лопающимся звуком и сухими мурашками
расцветающий телевизор. Предлогом, чтобы остаться, была работа Антонова,
незаконченная монография для мифической уже докторантуры: ею он оправдывался
перед взбудораженной и обиженной Викой, за которой ходил будто на привязи,
пока она яростно терзала утюгом его беспомощную парадную рубашку, извилисто
влезала - сверху и снизу - в колготки и платье, чем-то душно и густо
опрыскивалась, надевала вприпрыжку валкие туфли, заранее вынутые из
папиросного нутра коробки и неуверенно стоявшие на полу. Наконец наступал
момент необходимого полупримирения: в прихожей Вика, криво улыбнувшись,
целовала Антонова в щеку и выскальзывала, плечиком вперед, в полуоткрытую
дверь, после чего Антонов основательно запирался - с отчетливым чувством,
будто заводит часы. На его рабочем стуле висела длинная, словно бы ночная,
ненужная рубашка: Антонов бережно переносил ее вместе с воздухом на измятую
сборами постель, потом усаживался плотно, по пояс, зажигал излишнюю и
бледную при дневном убогом свете настольную лампу.
Рукопись молчала. Последние ее измазанные страницы были будто раскисшая