"Михаил Слонимский. Католический бог (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

суп, вкуснейший, облитый глазуньей, бифштекс с жареной картошкой и компот.
В четыре часа. - опять кофе, а ужин превзошел все его ожидания - омлет,
ветчина, сыр... Ганс был совершенно счастлив. Ему казалось, что всегда он
знал - придет день, и вот так, одним махом, он отделается от голода и
нищеты. Нищета и голод - не для него. И он готов был работать хоть
двадцать часов в сутки, исполняя обязанности сторожа, помощника повара,
курьера, носильщика и мало ли еще кого.
Ел он за одним столом с поваром и обеими горничными - молчаливой
пожилой немкой и черноволосой швейцаркой. После ужина, когда пансионеры
разошлись по своим комнатам, он посидел с швейцаркой в саду под большой
зеленой шляпкой деревянного гриба.
К ночи, вытянувшись на- свежепостланной простыне, голый (из первых же
денег надо купить белье!), Ганс не поверил своему счастью. А может быть,
он просто бредит? Ведь еще прошлую ночь он провел под открытым небом.
Может быть, он заболел в ту ночь, когда ливень бил по брезенту, и все, что
произошло дальше, причудилось ему, а на самом деле он сейчас лежит без
сознания и умирает один, всеми брошенный, в лесу?
Или, может быть, его просто подстрелил жандарм, и это его последняя
секунда?
В испуге Ганс, сев на кровати, ощупывал свое тело. Нет, все это правда
- он получил место, он сыт, он не бредит. И тут он вспомнил литейщика.
Он условился встретиться с литейщиком в девять часов вечера там, же,
где они разошлись. Сейчас без четверти десять.
И Ганс представил себе длинную фигуру своего последнего спутника при
входе в курорт, у подножия знаменитой санатории. Литейщик терпеливо ждет.
Он кормил Ганса всю дорогу и теперь ждет, не сомневаясь. Но страшно было
даже подумать о том, чтобы идти к нему, возвращать весь прежний кошмар.
Ганс опустил голову на подушку и заснул.


3


Теперь Ганс был сыт. Но все-таки не ясно было, чем все это кончится, -
ведь все больше и больше народу голодает, и даже у тех, у кого раньше
хватало на жизнь, теперь тоже ничего нет. Об этом рассуждали и за
табльдотом, где сходились учитель, массажистка, коммивояжер, конторщик,
некий молодой, но с очень уверенными и зрелыми движениями, берлинец и еще
несколько такого же рода людей.
Большинство пансионеров в политические споры не вступало, предпочитая
молчать. А из остальных спокойно и авторитетно побеждал берлинец - во
всяком случае конторщик и коммивояжер всегда соглашались с ним. Один
только учитель обычно возражал. Слушая берлинца, он скептически усмехался,
качал своей круглой, с коротко остриженными седыми волосами, головой и
наконец начинал протестовать. Протестовал он бестолково и путано и,
чувствуя это, замолкал, хмурясь.
Быстро доев, он говорил сердито: "Мальцайт!" и удалялся к себе в
комнату.
Жил тут еще один пансионер, перебравшийся из санатории, - военный врач,
раненный под Верденом семнадцать лет тому назад. Семнадцать лет носил он в