"Вениамин Борисович Смехов. Пейзажи и портреты " - читать интересную книгу автора

аэропорту - жалко, в таком городе бывать транзитом, по дороге в Измаил. Не
забуду радости от Володиного подарка... Он звонит в Москву, объясняет, что
материал нашей съемки - в браке и что я обязан лететь на пересъемку. Получаю
телеграмму от директора картины - все официально. С трудом выискиваю два
свободных дня, кляну себя за мягкотелость, а кино - за вечные фокусы; лечу,
конечно, без настроения... Среди встречающих в Одессе - никаких
мосфильмовцев. Стоит и качается с пяток на носки Володя. Глаза - плутовские.
Сообщает: никаких съемок, никакого Измаила, два дня гуляем по Одессе.
Понятно, меня недолго хватило на возмущение...
Володя показывал город, который всю жизнь любил, и мне казалось, что он
его сам выдумал... и про сетку проспектов, и про пляжи, и про платаны, и про
Пушкина на бульваре, и про Ришелье, и яркие, жаркие подробности морских боев
обороны и вообще жизни Одесского порта. Мы ночевали в "Куряже", общежитии
киностудии, на Пролетарском бульваре. Я за два дня, кажется, узнал и полюбил
тысяч двадцать друзей Высоцкого. Актеры, режиссеры, писатели, моряки,
одесситы и москвичи... Сижу зрителем на его концерте в проектном институте.
Сижу на прощальном ужине, где Володя - тамада и внимательный хозяин. Да и
весь двухдневный подарок - без единой натуги, без ощущения необычности,
только помню острые взгляды в мою сторону, быстрая разведка: ты в восторге?
Все в порядке?
...До сих пор мечтаю кому-нибудь устроить такой же праздник по примеру
"эффекта Высоцкого"...
Только одна неприятная деталь: посещение в Одессе некоего дома. Утро.
Володя еле согласился на уговоры инженеров: мол, только позавтракаете,
отведаете мамалыги, и все. Избави бог, какие песни, какие магнитофоны!
Только мамалыга, кофе и очень старая, оригинальная квартира. И мы вошли в
огромную залу старинного барского дома. На столе дымилась обещанная каша, по
углам сидели незнакомцы, стояли гитары и магнитофоны "на взводе". Мы ели в
полной тишине, прерываемой зубовным скрежетом Володи. Я дважды порывался
увести его, не дать ход скандалу, уберечь его от нервов... Он твердо покачал
головой: остаюсь. А незнакомцы нетерпеливо и холодно ждали. Их не
интересовал человек Высоцкий: это состоялся первый в моей жизни сеанс
делячества ледяных рвачей-коллекционеров. Володя глядел широким взором -
иногда он так долго застывал глазами - то ли сквозь стену куда-то, то ли
внутрь себя глядел. И, не меняя странного выражения, протянул руку, туда
вошла гитара, он склонился к ней, чтобы сговориться с ее струнами. Спел
несколько песен, встал и вышел, не прощаясь. На улице нас догнал
приглашатель, без смущения извинился за то, что "так вышло". Володя уходил
от него, не оборачиваясь на извинения. И я молчал, и он не комментировал.
Володя поторопился к своим, раствориться в спокойном мужском товариществе,
где он - человек и все - люди. А когда захочется - сам возьмет гитару и
споет. По своему хотению. Что же было там, в холодном зале чужого дома? И
почему он не ушел от несвободы, ведь так просто было уйти? Я не посмел
ничего обсуждать, чувствовал, как ему неприятна эта тема.
...Сегодня мне кажется, что он видел гораздо дальше нас и жертвовал
минутной горечью не для этих стяжателей-рвачей, а для тех, кто услышит его
песни с их магнитофонов потом, когда-нибудь потом...
"Поэт всегда должник вселенной", - сказано Маяковским чересчур
торжественно, но долг перед потомками, видимо, для поэта - дело реальное.
Значит, я был неправ, и Высоцкий не нарушил законов свободы, а лишь платил