"Игорь Смирнов. Бухенвальдский набат" - читать интересную книгу автора

"радистом" Алексеем Лысенко и Вячеславом Железняком приготовили другой
образец - из куска трубы с приваренным дном. Испытывал гранату и на этот раз
Павел Лысенко, и в том же самом подвале. Снова неудача-граната лопнула, но
не дала осколков.
Только третье испытание принесло успех: корпус разорвался на множество
осколков. Теперь можно открывать серийное производство!
С завода "Густлов-верке" потащили бикфордов шнур, капсюли от патронов,
ударники от винтовок - все для гранат. Несколько ребят собирают гранаты,
Павел Лысенко заряжает их, красит. И они штука за штукой, десяток за
десятком поступают на хранение. Надежные, сильные, убойные!
В это же время в большом ревире группа химиков - полковник Николай
Тихонович Потапов, Николай Сахаров и мой друг Александр Карнаухов -
составляет горючие смеси для бутылок и испытывает их в каменной уборной
малого лагеря.
Об Александре Леонтьевиче Карнаухове не могу не сказать особо, к этому
человеку у меня на всю жизнь осталось глубокое уважение.
Встретились мы с ним в Бухенвальде. Слышу я как-то на блоке:
- Говорят, здесь живет мой друг Иван Иванович.
- Тебе какого Ивана Ивановича? Если подполковника Смирнова, то здесь
он, у нас.
- Вот-вот. Покажите мне его, братцы.
Ко мне подходит скелет, обтянутый кожей, но узнать можно:
- Тебя ли вижу, Александр Леонтьевич?
А он как обнимет меня за шею костлявыми руками, да как закричит:
- Неужели ты жив, Иван Иванович!
Стоим, держим друг друга, трясем в объятиях, а слезы сами текут. И
удержать их нет возможности. На что уж мои товарищи по блоку - люди, всего
повидавшие, смутились, отошли... В тот вечер мы поговорили немного.
Александр Леонтьевич ушел на свой 25-й блок. А я все думал о нем, все
сравнивал наши судьбы и тогда еще раз почувствовал скромное величие этого
человека. Я дал себе слово - всем, чем только можно, помочь ему.
Мы познакомились с ним в госпитале какого-то лагеря военнопленных. Он
едва раздышался тогда. Но чуть-чуть окрепнув, стал проявлять живейший
интерес ко всему, что происходило вокруг. Время было, пожалуй, самое тяжелое
- зима 1941 года. Сведения о положении на фронте до нас доходили самые
неутешительные и противоречивые, но Карнаухов - больной, беспомощный,
оскорбленный всей этой кошмарной обстановкой - не позволил себе ни разу
усомниться в нашей победе и категорически отвергал все предложения служить
немцам. И тогда еще, глядя на него, я думал: откуда берутся у него душевные
силы? Ну, я военный, с юности приучал себя ко всяким тяготам солдатской
жизни, к лишениям, физическим трудностям. Знал, что война - тяжелая штука,
можно всего хлебнуть, и в плену страдал больше морально, чем физически. А
Карнаухов - человек сугубо гражданский, интеллигентный, придавленный
физическими страданиями, холодом, грязью, обнаженной грубостью этой борьбы
за кусок хлеба и котелок баланды. За себя он не умел бороться. У него можно
было отнять его пайку хлеба, он не мог пустить в ход кулаки, защищая себя.
Но зато никто не сумел бы поколебать его убеждения, его достоинство
советского человека.
Каждый вечер молчаливый санитар приносил нам целый котелок брюквенного
супа. Кто проявлял такую заботу о нас, мы так никогда и не узнали.