"Даниил Смушкович. Исцеление огнем. Рассказ" - читать интересную книгу автора

с рокотом и лязгом вкатились в Тернаин-дорэ-ридер первые имперские танки.
Они шли не останавливаясь, не сворачивая, по главному тракту, с закрытыми
люками и недобро прищуренными смотровыми щелями. Вайн наблюдал за их
неуклонным, обманчиво медленным ходом со ступеней церкви, негромко
повторяя вслух: "Почто мятутся народы, племена замышляют тщетное? Нет
бога, кроме Господа. Восстают цари один на другого, не убоясь гнева Его.
Нет веры кроме истинной. Услышь мольбу мою, Всевладыко: Усмири мятежных и
вразуми сомневающихся, а иного не надо мне." А танки под лазурными
вымпелами все шли и шли через город. Жидкая толпа, собравшаяся на встречу
освободителей, вначале размахивала синими флагами, кидала под гусеницы
ветви цветущего вааля, возглашая одинокими голосами славу императору,
потом утихла, замерла и вскоре расточилась. Опустела площадь, и только
танки бесконечной чередой шли главным трактом. А к вечеру за горизонтом
вновь заговорили пушки; их голоса глохли, постепенно отдаляясь. Империя,
только что заглотившая Тернаин-дорэ-ридер, город тысячи дорог, двигалась
на север.


Они сидели за широким, как площадь, столом, прижавшись плечами.
Гостиную освещала лишь лампа, отставленная на буфет, и оттого в ней
казалось как-то уютно.
Вайн жил ради этих вечеров. Ради них натягивал каждое утро синюю с
пурпуром униформу: цеплял на бок дурацкий пистолет, из которого - он знал
- все равно не сможет никого застрелить. Ради этих вечеров терпел
бессмысленную болтовню товарищей и патрули по пустым улицам, постоянный
страх разоблачения, отнимающий силы ужас предательства.
Вот уже год Харраэ жила у него в шкафу. Два или три раза он
оказывался на грани разоблачения, когда приятели по службе бесцеремонно
заваливали в гости, пытаясь начать, продолжить или достойно завершить
очередной кутеж, но все как-то обходилось. Потом ночные вторжения
прекратились, но приходилось постоянно опасаться - косого взгляда в
незашторенное случайно окно, нежданного гостя, оставленной на виду вещи,
любого следа женского присутствия.
А вечерами, поужинав, они садились в гостиной, прижавшись друг к
другу плечами. Первые недели они просто радовались покою, не произнося ни
слова. Ближе к осени вечера заполнились разговорами, воспоминаниями и
печалью о прошлом. Зима застала их в богословских спорах, в которых Харраэ
сражалась со всем пылом незнания, а Вайн - с искусством прирожденного
теолога. Весна слышала слова их любви. А с приходом лета слова смолкли
вовсе, сменившись прикосновениями. Иной раз Харраэ зажигала вечерние
свечи, и оба подолгу глядели на огонь - она с благоговением, он с тайным
ужасом. Иногда Вайн открывал книги Речений и читал вслух древние строфы.
"Любовь моя как вааль: цветы ее непрочны, и срок им отмерен, но корни ее
рушат камень и ствол не сломится бурей...".
Харраэ обернулась к нему; голубые ее глаза в сумраке обрели оттенок
гемирского флага.
- Что-то гнетет тебя, - произнесла она без намека на вопрос.
Придыхающий интерийский акцент придавал ее высокому голосу удивительную
мягкость.
- Да, - тяжело ответил он. - Да.