"Сергей Снегов. Драма на Ниобее" - читать интересную книгу автора

книги; любимое занятие - ворошить и перелистывать печатные шедевры
двадцать первого века. На другой стене - фото и стереографии, пейзажи,
схемы, портреты. Штилике вдруг удивился. Все в этой комнате было так
навечно узнано, что и не ощущалось, просто было, как у каждого есть руки,
глаза, ноги - ничего необычного, не от чего поразиться. Штилике осматривал
тысячу раз виденную, почти уже не воспринимаемую комнату - нет, до чего же
все словно бы впервые увидено!
Он смотрел на книги и удивлялся, как много не успел прочитать в этом
хорошо подобранном собрании. А ведь собирал, чтобы прочесть, но так и не
выбрал свободного времени на неторопливое чтение, а что прочитал, то,
наверно, так позабылось, что осталось лишь представление о сюжете - читал
бы снова и воспринимал бы, как почти неизвестное. Вдруг вспомнилось
горькое признание Теодора Раздорина, наставника и друга, он тогда медленно
умирал, великий звездопроходец, суровый командир, глубокий мыслитель. И он
сказал: "Василий, я не жалею, что прожил так, а не по-другому, жизнь была
хороша, но одно мне грустно, Василий, - столько прекрасных, столько
великих книг в моей библиотеке, а я ухожу в небытие, так и не прочитав их
все!"
"Я тоже скоро уйду в небытие, - подумал Штилике, - и тоже не прочитав
всего, что собрано в этой комнате, а ведь в ней много меньше книг, чем
было у моего учителя, и читал я много меньше, чем он. Сколько же сильней
его мне горевать, а я не горюю, только с сокрушением говорю себе: много,
много высоких радостей мог доставить себе, а не доставил!"
Штилике подошел к развешанным на стене портретам: три женщины в
центре, двое мужчин по краям. Он всматривался в них, как если бы впервые
увидел. Все пятеро давно умерли, все пятеро вечны в его мыслях - к чему
рассматривать как бы со стороны то, что душевно нетленно? Он шевелил
губами, беззвучно твердил себе слова, какие уже тысячу раз повторял и
какие при каждом повторении звучали все так же больно и сильно.
"Я так любил тебя, Анна, - говорил он той, что была в центре,
темноволосой, веселоглазой, высоколобой, - я жил тобой, моя единственная,
и когда ты угасла от неведомой болезни, бича проклятой самой природой
планетки со страшным названием Эринния, я твердил себе: не переживу, пусть
и меня сразит та же тяжкая хворь, что сражает сейчас мою жену. Но ты
умерла, а я жив, и долгих десять лет, проклятых лет, благословенных лет,
сражался со зловещей планеткой и победил ее - уже никому она не грозит
страданием и смертью!"
"И тебя я любил, - говорил он женщине, что улыбалась, красивая и
радостная, справа от жены. - Любил, но не спас, когда погибала, сам обрек
тебя на гибель, так кинул мне в лицо человек, который был тебе гораздо
ближе, чем я, - вот он еще правей на стене, рядом с тобой".
"А тебя не любил, - говорил он третьей женщине, той, что была слева
от Анны. - И ты меня ненавидела, и я порой гордился твоей ненавистью. Но
видишь ли - хотя ты этого при жизни не хотела видеть, а сейчас уже не
увидишь, - я жалел тебя и сочувствовал, твоя ненависть ко мне была лишь
особым выражением твоей преданной, твоей жертвенной привязанности к
другому человеку, моему противнику, тому, чей портрет касается слева твоей
рамки, - как было не понять тебя!"
"Вот все вы здесь, все пятеро, друзья и недруги, вас никого уже нет в
живых, все вы во мне и со мной, ибо вы, быть может, самое яркое в том, что