"Сергей Снегов. Язык, который ненавидит " - читать интересную книгу автора

работы. Конечно, их одели в лагерную одежду, достаточно надежно защищавшую
от холода и дождя, конечно, их подкормили, чтобы не валились от бессилия на
переходе из зоны жилья в зону труда. Но вольного общения с мужчинами
женщинам старались не давать - сколько это было возможно.
Это, естественно, не всегда было возможно. Любовь прокладывала свои
дорожки в самой глухой чащобе начальственных запретов.
Я как-то шел на границе зоны. На другой стороне проволочного забора, на
улице поселка, бригада женщин разгребала лопатами снег. По эту сторону
несколько мужчин перешучивались с женщинами. Одна кричала:
- Ребята, передайте Пашке из ремонтно-механического, что завтра наша
бригада выводится на расчистку снега у плавильного. Пусть не собирает
большого трамвая. Машка тоже будет, сегодня у нее освобождение. Пусть Костя
из воздуховки приходит, она выйдет ради него, а то ей еще болеть.
- Передадим! - орали с хохотом мужчины из промзоны. - Придет ее Костя,
не сомневайся. И насчет трамвая для себя не волнуйся - будет!
Так совершался уговор о деловом и любовном свидании. И "трамвай", то
есть группу любовников для одной соберут, и некоего Костю на любовную
встречу с другой приведут: каждой - свое.
Как я уже сказал, появление специальных женских зон только для общих
работ привело к уменьшению женщин на промышленных площадках, где уже
действовали разные заводы и цехи. И значение женщин, оставшихся на заводах и
в учреждениях, - и без того заметное в условиях, как любят писать в газетных
статьях, "подавляющего большинства" мужчин - быстро возросло. А как велико
было это значение, доказывает забавное происшествие, случившееся на нашем
Большом Металлургическом заводе в середине сорок четвертого года.
Мы сидели в кабинете начальника плавильного цеха, ожидая важного
совещания. В директорском фонде появилось несколько килограммов масла, мешок
сахара и ящик махорки, нужно было распределить это богатство по цеховым
службам для премирования лучших заключенных. Я пришел со списком своих
лаборантов и прибористов, другие тоже держали в руках бумажки с фамилиями.
Рядом со мной, за столом, покрытым красным сукном, сидели Ярослав Шпур,
мой приятель, старший мастер цехового ОТК, и мало знакомый нам Мурмынчик,
лагерный работник, что-то вроде заведующего клубом или инспектора
культурно-воспитательной части. Мы знали, что в недалеком прошлом он был
профессором истории музыки в известной всей стране консерватории, долго
бедовал на общих работах и в тепло попал сравнительно недавно, заплатив за
это, кому следовало, извлеченным изо рта золотым зубом.
Мы со Шпуром тихо беседовали, а Мурмынчик сидел молча и прямо, ни к
кому не оборачиваясь и ни с кем не разговаривая. Он был лет сорока,
седоватый, худой и хмурый. Левый его глаз подергивался тиком, правый глядел
пронзительно и высокомерно.
- Серьезный мужик, - шепнул я Шпуру. - Не могу без улыбки смотреть на
него.
- Серьезный, - согласился Шпур тоже шепотом. - Не все легкомысленные,
как ты. Надо уважать положительных людей.
В кабинет вошел начальник цеха Владимир Ваганович Терпогосов, и
совещание началось. Собственно, никакого совещания не было. Мы знали
заранее, сколько человек каждому из нас надлежит представить на
премирование, и молча протягивали Терпогосову наши списки. Он ставил
утвердительную галочку против фамилии или вычеркивал ее своим огромным, как