"Сергей Снегов. Акционерная компания "Жизнь до востребования" ("Люди и призраки" #1)" - читать интересную книгу автора

третьей пулей, выпущенной уже слабеющей рукой, Том Тапкинс, по прозвищу
Крошка, сразил самого жестокого своего врага, автора этого романа". Я нервно
расхохотался, сообразив, что делаю. Патрик принес кофе. Вошла Дороти. Я
отослал обоих. Я был в нетерпении. Сюжет проходил кульминацию. Я вел на
гибель самого Харю-Красавчика, знаменитого гангстера Джима Джексона,
величайшего человекострадателя среди душегубов. Я создавал шедевр расплаты:
вбивал осиновый кол в тело гангстерской литературы!
В отличие от своих помощников, великий гангстер молчал в моей душе. Он
чистил пистолет, заряжая его золотыми пулями - прославившее его орудие
убийства - и бросал на меня быстрые недобрые взгляды.
- Никого не щадить! - приказывал я себе. - Никого не щадить!
"Получив фальшивую записку уже не существовавшего Тома Тапкинса, ничего
не подозревавший Харя-Джексон стал торопливо собираться в дорогу", -
лихорадочно отстукивал я на машинке.
И тут случилось чудовищное. Я подвел Джексона к двери. Создатель
акционерной компании "Жизнь до востребования" должен был нахлобучить темную
шляпу на глаза и тихо выскользнуть наружу. А он вдруг обернулся и быстро
вскинул на меня пистолет. Я отскочил от машинки. Выстрела, конечно, не
последовало, но у меня сердце стучало, как мотор с поплавленными цилиндрами.
Я отошел к другому столику и дал себе часовой отдых. На второй машинке
я записываю дневник. Меня трясет. Еще никогда я так не нервничал. Сейчас
встану и уничтожу созданное мной чудовище. Глупости все эти страхи! Я вел
Харю к славе, я сброшу его в бездну ничтожества. Я успокоился.
Я иду!

Послесловие Джона Чарльстона, директора издательства "Голова всмятку".

Ужасно, вы меня понимаете! Кровоизлияние в мозг произошло в момент,
когда великий художник ракетно-ядерной эпохи Генри Гаррис приступил к
последней главе своего нового шедевра.
Патрик, увидев хозяина на полу, кинулся к телефону, не трогая тела,
чтобы случайно не оставить следов.
Первым примчался Боберман-Пинч. Вторым я. Генри Гаррис лежал на ковре,
весь изогнутый и изломанный, словно отчаянно с кем-то перед смертью дрался:
ковер был сдвинут, стулья опрокинуты, пишущая машинка валялась у окна, - и
должен вам сказать, в таком состоянии, будто ее колотили если не молотком,
то тяжелыми сапогами, во всяком случае. И плотная портьера, прикрывавшая
окна, была сорвана, не просто сорвана, а обрушена вместе с карнизом. Жуткая
картина, говорю вам! Пейзаж небольшого домашнего светопреставления, таким
мне предстал рабочий кабинет моего незабвенного великого друга.
Один стол стоял на своем месте несдвинутый и неповрежденный. На столе
лежали две рукописи - незаконченный роман и дневник. Роман я забрал,
дневником завладел Боберман-Пинч.
Он в восхищении. Он твердит, что большего вздора не читал.
"Это совершеннейшее безумие! - ликует он. - И до того правдоподобно,
что хочется повеситься".
Боберман знаменитость, но его выкрики и гримасы утомляют меня. Я
сказал, что если он повесится на моих глазах, я не буду торопиться извлекать
его из петли.
Он воскликнул, что я верный друг, и растроганно пожал руку.