"Анатолий Пантелеевич Соболев. Рассказы о Данилке (Повесть) " - читать интересную книгу автора

дознались колчаки про мою хитрость, или донес кто, иль сами докумекали -
только повели нас семерых на увал. За саботаж, значица, за противность
приказу верховного правителя, самого адмирала Колчака. Привели нас на
увал, поставили лицом к селу, залп дали. Меня будто жердью по голове
звездануло.
Дед кряхтит, выкатывает прутиком из костра уголек, берет на ладонь и,
не торопясь, прикуривает козью ножку. Бросает уголек обратно в костер.
Руки его не чувствуют ни жара, ни холода - в костяных мозолях, задубели от
долгой работы.
- Очухался ночью, - продолжает дед, попыхивая самосадом. - Давит меня
тяжесть. Дыхнуть не могу. Лежу, а сам думаю: "Где это я, в раю иль в аду?
По жисти моей на белом свете - прямая дорога мне в рай". Прислушался,
могет, анделы поют? Нет, не слыхать анделов и гласа трубного не доносит.
Только ветер в траве шебаршит. Пошарил рукой, лежит ктой-то на мне.
Холодный. Тут и осенило меня, что лежу я промеж мертвяков. Оторопь взяла.
Хоть и знакомцы все, свои, деревенские, а жутко с непривычки. Аж зубами
зачакал.
Андрейка при этих словах зыркает глазищами в темноту за костром и
пододвигается поближе к деду. У Данилки по спине бегут мурашки. Ромка не
шелохнулся, только брови белесые круто сдвинул.
Костер горит ярко, и пламя резко отделяет освещенный круг от мрака
ночи, и от этого темнота кажется еще гуще, будто костер развели где-то в
пещере и над головой висит черная земля.
- Столкнул я мертвеца, пригляделся, а это Митрий Подмиглазов, сусед.
В парнях вместе гуляли. Я у его невесту выплясал. - Дед лихо приподнимает
жидкую бровь: мол, были и мы рысаками. - Одна девка нам по сердцу
пришлась, оба сохнем, а она тоже выбрать не могет. Уговорились с ним: кто
кого перепляшет, тот и сватов засылает. Хороший мужик был Митрий, царствие
ему небесное, только на язык слаб. Брехун. Через него и страдал, через
язык свой. При царе приедут, бывало, из волости хозяйство в реестры
записывать, так что удумает: барана одного имеет, пишет - трех! И за трех
подать плотит.
- Он чо, дурак был? - смеется Андрейка.
- Нет, - вздыхает дед. - Он в люди хотел выбиться, хотел, чтоб
уважали его, человека в ем видели. Похлебку вечно пустую хлебал, а выйдет
на завалинку, в зубах щепкой ковыряет, чтоб думали, что мясо ел. На покос,
бывало, поедем, в обед хлеб пустой в речку макает и ест, говорит, что с
жирных щей на постнинку потянуло, и дохтора, мол, советуют животу
разгрузку давать. Словолей был, а мужик хороший. Нужда его петлей за горло
захлестнула, так и не выбрался из бедности до самой смертушки. И смерть-то
через язык принял. Колчаки зачали переписывать тягло, так он возьми и
скажи, что у него два жеребца чистых кровей. Когда пришли за имя - их
нету. Митрия за грудки: куды коней девал? За оружию хватаются. Видит он,
дело сурьезный оборот принимает, покаялся: "Сбрехнул, говорит, я". Не
поверили и со мной на увал повели...
Дед не торопясь докурил козью ножку, бросил окурок в костер, подложил
хворосту. Пламя пыхнуло, развернуло светлый круг, выхватило из тьмы
лошадь.
- Спихнул, значица, я Митрия, подвигал руками-ногами - целы. А голова
гудит, тряхнуть не могу. Пощупал - мокро на лбу.