"Анатолий Пантелеевич Соболев. Награде не подлежит" - читать интересную книгу автора

Мичман крякнул с досадой и вышел из кубрика. А Костю то жаром обносило,
то в холод бросало: Любин поцелуй еще жил на его губах.
В обед прибыло начальство с базы: командир аварийно-спасательного
отряда, болезненно-толстый, страдающий одышкой, с багровым отечным лицом
инженер-капитан второго ранга Ващенко, и с ним водолазный специалист отряда
младший лейтенант Пинчук, подвижный, остроносый, с выискивающим прищуром все
примечающих глаз.
Командир обошел короткую шеренгу матросов, полюбовался ими, прогудел
замешенным на хрипотце голосом:
- Красавцы! Прямо хоть на парад. А?
Он обернулся к Пинчуку, тот ответил сдержанной улыбкой.
Мичман Кинякин, старшина первой статьи Лубенцов и еще двое-трое
сверкали орденами и медалями, у остальных на груди было пусто, но стояли они
подтянутые, надраенные и веселые.
Командир поздравил всех с победой, произнес краткую речь, вновь
полюбовался молодцеватым видом водолазов, будто видел их впервые, и
отеческая улыбка не сходила с его добрых губ.
Взгляд его задержался на Косте, и какая-то тень мелькнула по лицу
командира, а Костя вспомнил, как еще вчера Ващенко задумчиво говорил в своем
кабинете в штабе базы: "Куда же мне тебя послать? Давай-ка в Ваенгу. Глубина
там малая, работа возле берега". Он вертел в руках госпитальные документы
Кости: "А то у тебя тут понаписано: на большие глубины не пускать". Взглянул
на Костю: "Ты как себя чувствуешь? Сможешь работать под водой? А то на
камбуз тебя определим". "Смогу", - ответил Костя.
Прямо из кабинета командира на попутной машине, везущей водолазам
продукты, он прибыл в распоряжение мичмана Кинякина...
- После обеда всех в увольнение! - приказал командир.
- Есть! - козырнул мичман.
- И... вот что. Праздник-то праздником, но вести себя достойно флоту.
Никаких чтоб нарушений, - напомнил командир.
- Есть! - снова козырнул мичман и строго обвел глазами водолазов,
задержав взгляд на Лубенцове.
Усатый красивый старшина первой статьи Вадим Лубенцов, полвойны
отмолотивший в морском батальоне, сиял набором орденов и медалей, вызывая
восхищение и зависть молодых матросов. Поймав взгляд мичмана, Лубенцов
усмехнулся, а Кинякин сдвинул брови.
После обеда отпустили в увольнение.
Водолазы сразу пошли на пирс, где возле ошвартованных боевых кораблей
было уже черным-черно народу, - толпился празднично возбужденный гражданский
люд, пришедший сюда из Верхней и Нижней Ваенги.
Гражданский люд качал матросов, целовал, благодарил за победу. Какой-то
согнутый годами дедок, со слезинками на ресницах, совал алюминиевую мятую
кружку и, дыша приятно-хмельным хлебным духом, говорил, пришепетывая из-за
отсутствия зубов:
- А мой Лешка - танкист. Два "Красных знамя" у его. Город Кенигсберг
преклонил. Слыхали про город Кенигсберг - нет, сынки?
И с пьяной щедростью, расплескивая, наливал бражку из синего
эмалированного чайника.
- За Лешку мово, за танкиста! Ах, орлы-орелики.
Водолазы пили за Лешку-танкиста, за летчиков, за пехоту. Со всех сторон