"Анатолий Пантелеевич Соболев. Награде не подлежит" - читать интересную книгу автора

Игорь укладывал в бухту шланг-сигнал.
Димка снял с него шлем, взопревшую Костину голову обдало морозным
ветром, и сразу же заложило уши от стрельбы зениток и пулеметных очередей.
Все миноносцы, все сопки ощетинились огнем. Костя вертел головой, стараясь
увидеть немецкие самолеты. Серое низкое небо вспухало частыми белыми
облачками разрывов.
- Отогнали! - с нервным смешком сказал Димка. Костя и сам уже понял,
что стреляли вслед, для острастки. Немцы уже убрались восвояси.
- Пронесло. - Мичман, все еще поглядывая на небо, принялся укладывать
телефон. - Выходи, чего стоишь!
Костя перевалил через фальшборт ноги в тяжелых со свинцовой подошвой
галошах, встал на палубу бота. Ах, как хорошо выйти из сумрака воды и
вдохнуть живого воздуху после пахнущего резиной, мертвого, сжатого в
баллонах, дистиллированного! Об этом знают только водолазы.
Костя огляделся. Спокойный залив отливал стылой блеклой синевой,
лобастые, заснеженные сопки угрюмо подсунулись к берегу, миноносцы, будто
врезанные в стеклянную гладь воды, маячили посреди залива, "морской охотник"
на малых оборотах удалялся в сторону моря - тащил торпеду на расстрел.
Стрельба зениток прекратилась. Будто и не было никакого налета.
Тихо-мирно все.
- Ну дали ему! - нервно всхохотнул Димка. - Долго помнить будет.
- Дали-то дали, а ушел, гад! - сокрушенно покачал головой мичман. -
Вывернулся из-за сопки, как из-под земли. И всего один. Псих какой-то. Ушел,
гад! - повторил, а сам с тревогой всматривался в лицо Кости.
Дергушин, Хохлов и мичман взялись за резиновый фланец водолазной рубахи
и под возбужденно-веселый крик Дергушина: "Раз, два, три!" растянули ворот,
и Костя выскочил из скафандра по пояс. Когда сел на бухту шланга, чтобы
стянули рубаху с ног, у него вдруг закружилась голова и тягостно потянуло в
груди, будто вот-вот стошнит.
- Ты чего? - тревожно спросил мичман, и светло-голубые глаза его
заострились.
- Ничего, - с придыханием ответил Костя, но его уже окатило холодом в
предчувствии беды.
Бесконечно огромный мир потерял свою устойчивость, покачивался, стыло
мерцал, бесстрастно-сторонний, чужой, в лучах какого-то необъяснимого света,
неизвестно откуда исходящего.
- Чего не заводишь! - закричал мичман на старшину, катера. Тот стоял,
прислонившись плечом к рубке, и глазел на водолаза. - Заводи!
- Куда теперь торопиться-то? Не к теще на блины, - хмыкнул старшина.
- Заводи, говорю! Немедленно! Старшина кинулся в рубку.
- Ну что? Как?
Мичман испытующе заглядывал в глаза, и Костя видел, как побледнело
вечно красное, нахлестанное ветрами лицо мичмана, видел, с каким испугом
смотрели на него Хохлов и Дергушин. Костя хотел было беспечно улыбнуться в
ответ, но не успел. Дикая боль полоснула по ногам, пронзила от паха до самых
кончиков пальцев на ногах, и он, глухо охнув, задохнулся от жгучей рези.
Дневной мир пошел темными кругами.
- Реутов! Реутов!
Голос мичмана слабо пробивался сквозь шум в голове, как сквозь огромную
толщу воды. Костя был на дне горячей боли.