"Леонид Сергеевич Соболев. Воспитание чувства" - читать интересную книгу автора

Орудие номер, два и подсказало ему буфетную автоматику. Перемывая
однажды посуду, Кротких неожиданно для себя подумал, что тарелки тоже ведь
можно расставить на ребра, вроде как в обойме. Тогда не придется по очереди
подносить каждую под струю воды, обжигая при этом руки, а наоборот - можно
будет обдавать крутым кипятком сразу все. Он перепортил массу проволоки,
пока не добился того, что смутно мерещилось ему в мыслях и что, как с
огорчением узнал он после, было давным-давно выдумано и применялось в
больших столовых и ресторанах. Это сообщил ему военком миноносца,
батальонный комиссар Филатов в первый же вечер, когда, заглянув в буфет в
поисках чая, он увидел "автоматику", построенную Кротких.
Однако огорчение это неожиданно обернулось удачно: военком разговорился
с ним, и Кротких вылил ему всю свою душу, смешав в кучу и посуду, и "Зарю
Алтая", и мечты о Герое Советского Союза, и неведомую комиссару Олю
Чебыкину, которой никак не напишешь письма о войне, где он моет посуду, тем
более что и слова-то вылазят на бумагу туго и даже самому невозможно потом
прочесть свои же каракули...
Военком слушал его, чуть улыбаясь, всматриваясь в блестящие смекалистые
глаза и любопытно разглядывая его лицо - широкое и скуластое лицо сибиряка с
чистой и ровной кожей. Улыбался он же потому, что вспоминал, как когда-то,
придя комсомольцем на флот, он так же страдал душой, попав вместо
грезившегося боевого поста на скучную и грязную очистку трюма
восстанавливаемого линкора, как мучился он над первым своим письмом к
друзьям и как беспощадно врал в нем, описывая дальние походы, штормы и
собственные ленточки, развевающиеся на мостике (не иначе как рядом с
командиром). Молодость, далекая и невозвратимая, дохнула на него из этих
блестящих глаз, и он всей душой понял, что Оле Чебыкиной о посуде, и точно,
не напишешь: она, конечно, была такая же насмешливая, верткая и опасная на
язык, какой была когда-то Валя с текстильной фабрики родного городка.
И он с таким живым интересом стал расспрашивать Кротких о "Заре Алтая",
об Оле, о том, как же так вышло у него со школой, что тому показалось, будто
перед ним не пожилой человек, пришедший на корабль из запаса, и не комиссар
миноносца, а годок-комсомолец, которому обязательно нужно выложить все, что
волнует душу. И глаза комиссара, внимательные и дружеские, подгоняли и
подгоняли слова, и, если бы в салоне не появился политрук Козлов, разговор
долго бы не закончился. Военком поставил стакан и стал опять таким, каким
его привык видеть Кротких: сдержанным и немного суковатым.
- Кстати пришли, товарищ политрук, - сказал он обычным своим тоном,
негромко и раздельно. - Значит, так вы порешили: раз война - люди сами расти
будут. Ни учить не надо, ни воспитывать... Война, как говорится, рождает
героев. Самосильно. Так, что ли?
- Непонятно, товарищ батальонный комиссар, - ответил Козлов, угадывая
неприятность.
- Чего же тут непонятного? Спасибо, товарищ Кротких, можете быть
свободны...
Кротких быстро прибрал стакан и банку с молоком (чтобы комиссару не
пришло в голову угощать им Козлова), но, выйдя, задержался с той стороны
двери: речь, видимо, шла о нем. Комиссар поинтересовался, известно ли
политруку, что у краснофлотца Андрея Кротких слабовато с общим образованием
и что ходу ему дальше нет? Он спросил еще, неужели на миноносце нет
комсомольцев-вузовцев, и сам назвал химиста Сакова, студента педагогического